пятница, 3 декабря 2010 г.

О неправомерности «психиатрической библии»

“Эксперты по психическому здоровью задаются вопросом, останется ли нормальным хоть кто-нибудь». Так выглядит заголовок сообщения агентства «Рейтер» от 27 июля этого года. «Эксперты» предупреждают, что пятая версия Руководства по диагностике и статистике психических расстройств (DSM), публикация которой ожидается в 2013 году, «может означать, что вскоре в качестве нормального не будут признавать никого… многие люди, которых прежде считали вполне здоровыми, в будущем будут признаны больными».
Что ж, это не новость. Более двухсот лет тому назад Иоганн Вольфганг фон Гёте (1749-1832) предупреждал: «Я верю, что в конце концов гуманизм победит, но боюсь, что к этому времени мир превратится в большую больницу, в которой каждый человек будет служить сиделкой кому-то ещё».

Кроме того, Гёте предвидел нравственную пустоту «гуманитарной науки», на которой будет строиться такая терапевтическая тирания: «Я бы ни за что не осознал, насколько люди ничтожны, и как мало их заботят истинно высокие цели, если бы не испытал их в собственных научных исследованиях. Так я увидел, что в большинстве своем они заботятся о науке лишь в той степени, в которой она может прокормить их, и что они будут поклоняться ошибке, если таковая сулит им пропитание».

Глубина, до которой с готовностью опускаются такие люди при условии, что поклонение ошибке приносит славу и удачу, стала очевидна в двадцатом веке.

Великий бразильский писатель и драматург Хоакин Мариа Мачадо де Ассис (1839–1908), создал донаучную литературную сатиру на темное искусство психиатрического диагноза и движущие им влечения: жажду контролировать собратьев и ненасытное тщеславие дутого эксперта. Его короткий рассказ “O alienista” (1882, “Психиатр”) - это сказка о знаменитом враче, вышедшем на пенсию и уехавшем в маленький городок, чтобы продолжить научное исследование человеческого разума. Он обнаруживает безумие у всё большего и большего числа горожан, так что каждого из них требуется поместить в организованное им психиатрическое заведение. В конце концов, он в одиночестве остается на свободе. В то самое время, когда современная психиатрия приобретала статус полноправной медицинской специальности, Мачадо де Ассис распознал и разоблачил антинаучно-садистский характер, неотъемлемо ей присущий.

Французскому драматургу Жюлю Ромену (Jules Romains, (1885–1972)) осталось только привлечь общественное внимание к развращению медицины политической властью. “Для меня - дело принципа, - заявляет его герой Доктор Стук (1923), - рассматривать все население как наших пациентов... “Здоровье” - это слово, которое мы также могли бы вычеркнуть из наших словарей. … Если все обдумать, Вас поразит, насколько оно связано с восхитительным понятием “нация в военной форме” - понятием, в котором наши современные государства черпают свою силу”.

Зигмунд Фрейд (1856–1939) также сыграл важную роль в том, чтобы убедить людей в том, что здоровье - это ненормальное состояние. В этом смысле показательна старая шутка: “Если пациент пришел прежде назначенного времени, он нервозен, если пришел вовремя – он навязчиво-компульсивен, а если опоздал – враждебен”.

Отдельные психиатрические диагнозы не избежали профессиональной критики. Стремясь создать себе известность в качестве психиатров, “критики” отрицают тот или иной диагноз (например, гомосексуальность) или “чрезмерное диагностирование” (СДВГ), однако продолжают почитать Американскую психиатрическую ассоциацию (АПА) в качестве научной организации, а различные перевоплощения DSM – в качестве уважаемых правоустанавдивающих документов. Это нечестно. DSM ставит нас перед вызовом - лишить АПА и DSM правомерности в качестве источников ложной экспертизы, а не отвлекать внимание от их фундаментально ложного характера засчет высмеивания того или иного “диагноза” и попыток добиться его исключения из волшебного списка.

Я настойчиво отрицал такой избирательный подход. В своей статье “Миф душевной болезни”, обнародованной в 1960-м году, а затем в книге, выпущенной спустя год под этим же названием, я недвусмысленно изложил свою точку зрения. Я предложил рассматривать явления, которые принято называть “психическими заболеваниями”, в качестве таких разновидностей поведения, которые мешают окружающим (а иногда самому человеку); отвергнуть взгляд на “психически больных” как на беспомощные жертвы патобиологических событий, которые ими не контролируются; и отказаться участвовать в принудительных психиатрических практиках как несовместимых с основополагающими моральными ценностями свободного общества. Иными словами, я отверг власть Американской психиатрической ассоциации в качестве правоустанавливающей организации, а DSM – в качестве правоустанавливающего документа. Я считаю, что требуется никак не меньше, чтобы восполнить ущерб, нанесенный последовательными переизданиями “психиатрической библии”.

Утверждение политической властью.

Однако времена изменились. Пятьдесят лет назад имело смысл настаивать на том, что “психические болезни” - это не заболевания. Сегодня это смысла не имеет. Профессиональные дебаты о том, что составляет психическое заболевание, а что – нет, сменились судебно-политическими постановлениями на этот счет. Противоречие в вопросе о том, какова природа так называемых психических заболеваний/расстройств, решено носителями политической власти: они постановили, что “психическое заболевание - такая же болезнь, как и любая другая”. Политическая власть и профессиональное своекорыстие объединили усилия в том, чтобы превратить ложные верования в лгущие факты: “Психическое заболевание можно точно диагностировать и успешно лечить, точно также, как это происходит с физическим заболеванием” (Президент Уильям Клинтон, 1999) “Точно также, как расстройства могут произойти с сердцем, почками и печенью, также они могут произойти и с мозгом” (Генеральный хирург Дэвид Сэтчер, 1999).

Заявление о том, что “психические заболевания педставляют собой диагностируемые расстройства мозга” не основаны ни на каких научных исследованиях. Они опираются на обман и, пожалуй, самообман. Мое утверждение о том, что психические заболевания – это фиктивные заболевания, также не опирается на научные исследования. Оно опирается на научно-материалистическое определение болезни как структурного или функционального изменения клеток, тканей или органов - которым пользуется специалист по патологии.
Если принять это определение заболевания, из него следует, что психическое заболевание – это фигура речи, и утверждать такой взгляд означает утверждать аналитическую истину, не поддающуюся эмпирической фальсификации.

На протяжени столетий теократические государства исполняло власть и использовало силу во имя Бога. Основатели стремились оградить американский народ от религиозной тирании государства. Они не предвидели, и не могли предвидеть того, что однажды медицина станет религией, и что союз между медициной и государством станет угрожать личной свободе и ответственности точно так же, как им угрожал союз между церковью и государством.

Основатели столкнулись с вызовом – отделить исцеление душ священниками от контроля над людьми со стороны политиков. Сегодня терапевтическое государство исполняет власть и применяет силу во имя здоровья. Перед нами стоит вызов отделить договорное лечение пациентов врачами от принудительного контроля со стороны агентов государства, претендующих на роль целителей.

Когда психиатрия была в младенческом возрасте, вера в то, что все человеческие “неадекватности” - это проявления заболеваний мозга, составляла наивную ошибку. Когда психиатрия вступила в зрелый возраст, эта ошибка стала достоверной научной теорией, составляющей оправдание для мощной идеологии а также институтов власти, на неё опирающихся. Сегодня, в своей старости, психиатрия представляет собой обман и самообман – принуждение, замаскированное под объективную науку “медицинский диагноз” и великодушную помощь (“медицинское лечение”). В результате, если перефразировать Оруэлла, говорить правду становится “революционным актом”.

Впервые опубликовано:
"FREEMAN"• December 2010 • Vol. 60/Issue 10

В русском переводе опубликовано с любезного разрешения автора

пятница, 19 ноября 2010 г.

Вызывается ли преступление безумием?

Томас Сас

«Сумасшедший - этот не тот, кто потерял разум. Сумасшедший — это тот, кто потерял все, кроме разума»

Джилберт Честертон


На протяжении трех столетий мы избегали рассматривать истину о людском отчаянии и обездоленности, а заодно и о тех ужасных действиях, которые отчаявшийся и обездоленный способен причинить как нам, так и самому себе.

В ноябре 1999 года Эндрю Голдстайн, пациент психиатров на протяжении многих лет, предстал перед судом в Нью-Йорке за убийство молодой женщины по имени Кендра Уэбдейл, которую он столкнул под поезд в метро. Защита заявила о невменяемости Голдстайна. Присяжные не сумели прийти к однозначному решению, и Голдстайн повторно предстанет перед судом весной 2000 года.

Преступления имеют причины, а не влечения

Тот факт, что господин Голдстайн столкнул госпожу Уэбдейл под поезд и тем самым убил ее, спорам не подлежит. Не вызывает сомнений и то, вне зависимости от решения, к которому придут присяжные, в чем будет состоять обозримое будущее господина Голдстайна: он будет лишен свободы ( заключен в тюрьму, психиатрическую больницу или гибридное заведение, называемое «экспертным учреждением»).

Проблема заключается в том, что всякий раз, когда человек, фактически виновный в совершении тяжкого преступления, прибегает к защите по невменяемости, от жюри присяжных требуют дать ответ на бессмысленный по существу вопрос: что «повлекло» совершение подсудимым данного преступного акта, его непосредственное «я» или его душевное заболевание? Если первое, то он — виновный создатель жертв. Если второе — то он невинная жертва (сумасшествия). Я утверждаю, что это бессмысленный вопрос, потому что вне зависимости от того, является ли человек (кажется ли он) здравомыслящим или безумным, для совершения поступков у него имеются причины, а не влечения. Если мы считаем причину, исходя из которой он действовал, абсурдной (сумасшедшей), мы называем его безумным или психически больным. Этим, однако, не доказывается тот факт, что приписываемое состояние («сумасшествие» или «психическое заболевание») принудило его к совершению запрещенного законом действия. Иными словами, защита по невменяемости смешивает и запутывает два проблематичных элемента, связанных с «сумасшествием». 1) Что «оно» такое (как явление или заболевание)? 2) Вызывает ли оно неприемлемое поведение, и оправдывает ли оно таковое?

Хотя дать сумасшествию определение ни у кого не получается, практически каждый полагает, что способен распознать его, «когда увидит». Тем не менее, что «оно» такое? В принципе, этот вопрос должен оставаться дискуссионным. На практике, это не так: практически все социально признанные авторитеты считают, что безумие — это заболевание мозга.

Ради прояснения стоящего перед нами вопроса, согласимся с этим (ложным) утверждением. Если это так, то безумие подобно болезни Паркинсона или инсульту — заболеваниям, которые поражают мозг, и которые диагностируют и лечат невропатологи. В самом деле, заболевание мозга может выступить причиной. Но причиной чего? Как правило, проявлений недостаточного поведения, таких как слабость, слепота или паралич. Ни одно заболевание мозга не вызывает сложных скоординированных действий, подобных поступку Эндрю Голдстайна или действиям Джона Хинкли младшего.

Прежде всего, безумец — это личность. Только законная традиция и профессиональное своекорыстие психиатров, а не логика и факты, приводят к тому, что закон формулирует задачу присяжных в качестве выбора из двух решений: плох подсудимый или безумен, виновен ли он по причине свободной воли или невиновен вследствие [вызванной заболеванием] невменяемости. Если «сумасшедший убийца» болен, то подобно вич-инифицированному убийце или убийце, страдающему туберкулезом, его следует поместить за преступление в тюрьму, а в тюрьме — лечить от заболевания.

Психически больными или сумасшедшими объявлены миллионы людей. Не все среди них совершают преступления. Хотя безумный, такой как господин Голдстайн, считается сумасшедшим на протяжении большей части времени или постоянно, он убивает лишь в какое-то определенное время. Если сумасшедший убивает кого-то — точно также, как если он подает петицию с просьбой об освобождении или обедает — он делает это потому, что решает поступить таким образом. Следовательно, если сумасшедший совершает преступление, правосудие требует, чтобы мы воспринимали его всерьез и наказывали его за совершенный поступок.

Защита по невменяемости: от решения к проблеме


Защита по невменяемости, какой мы ее знаем, представляет собой относительно недавнее культурное изобретение. На мой взгляд, невозможно понять тех проблем, которые она порождает, если не разобраться в проблемах, которые она решала в прошлом и которые решает сегодня.

«Преступлением», вызвавшим учреждение защиты по невменяемости, было не убийство. Это было деяние, на протяжении долгих столетий считавшееся даже более предосудительным — самоубийство или суицид, которое наказывалось как светскими, так и религиозными мерами: самоубийце отказывали в отпевании, а его имущество переходило к Королевскому Альмосунартию (высшему духовному лицу в стране, ведавшему раздачей милостыни).

Поскольку наказание самоубийцы влекло за собой причинение серьезного вреда невиновным лицам, а именно, супругам и детям самоубийц — люди, заседавшие в коллегиях присяжных при коронере (чиновнике, ответственном за расследование случаев смерти) со временем стали считать эту задачу тяжким нравственным бременем, возлагать которое на себя они не хотели. Между тем, господствовавшие религиозные верования исключали изменения в законах, которыми наказывалось данное преступление. Закон пришел им на выручку, предложив возможность признать самоубийцу невменяемым и следовательно, не отвечающим за свой поступок. На протяжении восемнадцатого века для присяжных при коронере стало обыденной практикой приходить к посмертному заключению о том, что в тот момент, когда он убил себя, самоубийца был безумен. Уголовное наказание в отношении самоубийц было отменено только в девятнадцатом веке, а к этому времени его уже сменили законы о душевнобольных.

Знаменитый британский юрист Уильям Блэкстоун (1723-1780) осознавал, что речь идет о правовом ухищрении и предупреждал против него: «Это оправдание [признания нарушителя невменяемым], однако, не должно простираться до той степени, до которой наши присяжные склонны применять его, то есть, будто каждый акт самоубийства является свидетельством безумия, как если бы каждый, кто действует противно разуму, не имел бы рассудка вовсе; ибо тем же самым аргументом получится обосновывать, что любой преступник был невменяем, подобно самоубийце». Было уже слишком поздно. Признав фикцию, согласно которой самоубийц могли признать невменяемыми постфактум, закон заложил основу механизма отрицания ответственности: со стороны преступника — в отношении его деяния, а со стороны присяжных — в отношении их долга, замаскировав этот обман и самообман, не без помощи медицинской профессии, под мантией «лечения» и «науки».

Нам следует помнить, что побуждение к оправданию самоубийцы возникло не стороны предполагаемых получателей благодеяния, то есть, жертв закона о наказании самоубийц.
Очевидно, они не могли его инициировать: самоубийца был мертв, а его семья, лишенная репутации и средств к существованию — безгласна. Скорее, толчок к учреждению защиты по невменяемости пришел от тех, кто в нем нуждался, и кто обладал достаточным политическим влиянием, чтобы заставить закон и медицину принять его — то есть, судей, адвокатов, коронеров и врачевателей сумасшествия. Присяжные и судьи могли таким образом избежать тяжкой обязанности налагать суровую кару на трупы самоубийц а заодно вдов и сирот, которых те оставили. А врачи могли ощущать гордость спасением невиновных людей от страданий, вызванных грехами-преступлениями «безумных» самоубийц. Следствием обыденной практики оправдания самоубийц в отношении их греха-преступления за счет признания их сумасшедшими стало то, что людей, которых подозревали в суицидальных наклонностях, стали запирать в сумасшедших домах. Вскоре обыденной практикой стало и это, тем самым закрепляя в общественном сознании верование в то, что люди, которые убивают себя или других — безумны, а безумные склонны к тому, чтобы убивать себя или других.

В русском переводе опубликовано с любезного разрешения автора и г-на Шелдона Ричмонда, редактора журнала Ideas on Liberty.

четверг, 12 августа 2010 г.

ПРОТИВ БИХЕВИОРИЗМА

Обзор книги Б. Ф. Скиннера «О бихевиоризме»

Одно из отличий человека от животного в том, что он не может жить «просто так»: человеку нужна причина для существования или хотя бы представление о том, что она существует. Иными словами, мужчинам, женщинам и детям необходимо иметь в жизни смысл. Лишившись его, они погибают. Вот почему я думаю, что тот, кто крадет у людей смысл и значимость, которые они вкладывают в свои жизни – убивает их, и его следует считать убийцей, по меньшей мере метафорически. Б. Ф. Скиннер – именно такой убийца. Подобно всем массовым убийцам, он очаровывает, и в особенности - тех, кого наметил себе в жертвы. Возразят – Скиннер не располагает политической или военной властью. Как он может принести человечеству столь значительный ущерб? Ответ прост, как прост сам образ мыслей Скиннера: как организм, человек – это животное. Чтобы погубить его, нужно разрушить тело. Как личность, человек – это животное, пользующееся языком. Чтобы погубить его, нужно разрушить его язык. Мне представляется, что именно эту задачу Скиннер и старается выполнить. Пожалуй, «О бихевиоризме» делает это очевидным в большей степени, чем любая из его более ранних книг.
В действительности, это вовсе не книга, а словарь: она дает нам скиннерийские эквиваленты обычных английских слов. Проще говоря, то, что Скиннер намерен сделать – это разрушить обыкновенный язык и заменить его своим собственным. Своего рода попытка создать эсперанто одного человека. Вот как это излагает он сам: «Я рассматриваю десятки, если не сотни менталистических употреблений [слов]. Они взяты из текущих публикаций, но я не цитировал источники… многие из этих выражений я транслировал в поведение. Что ж, книга и впрямь об этом – о переводе понятий из обычного языка – в «поведение». Любопытно, что Скиннер гордится своим цитированием других людей, чьих имен он не называет. «Я не спорю с авторами», - объясняет такую позицию, как если бы ссылка на источник служила единственной цели обозначить противника. Мне кажется, его умолчание в отношении имен согласуется с главным тезисом Скиннера – о том, что индивидов нет, и быть не должно. Книги без авторов – это просто часть великого скиннеровского замысла о поступках без действующих лиц, его версии покорения мира.
Что сказать, в таком случае, о поступках самого Скиннера, его выступлениях и публикациях? Является ли сам он автором и действующим лицом? На самом деле нет, заявляет Скиннер. Он «проявляет вербальное поведение», указывается в главе «Причины поведения». Так, он отрицает письменное сообщение на обычном языке, представляющее собой утверждение лжи, или обладание стилем, представляющее собой утверждение истины. Вместо этого, говорит Скиннер, он проявляет физиологическое поведение. Казалось бы, глупейший редукционизм. Но Скиннер поддерживает именно это:
«В целях казуального дискурса, я не вижу причин избегать такого выражения как «я предпочел обсудить …(хоть я и оспариваю возможность свободного выбора)… когда становится важным проявить ясность в этом вопросе, достаточно будет технического словаря. Такой прием часто будет казаться вынужденным или иносказательным. Старые способы высказываться с сожалением отброшены, новые неудобны и грубы, но - придется делать выбор». В пользу чего? В пользу скиннерийского. Зачем? Чтобы возвеличить Скиннера.

НЕЗНАНИЕ ИСТОЧНИКОВ И КРИТИКОВ

Вот другой пример того, как Скиннер видит мир и предлагает его объяснять:

«Небольшая часть Вселенной заключена под кожей каждого из нас. Нет причин наделять ее каким-то особым физическим статусом вследствие того, что она лежит в этих границах, и постепенно мы получим, в рамках анатомии и физиологии, полный отчет о ней».

Итак, что еще здесь нового? Физикализм, биологизм, редукционизм, сциентизм – каждое из этих направлений имеет более красноречивых ораторов, чем Скиннер. Откуда, в таком случае, вокруг него столько шума? Пожалуй, потому что он – профессор Гарвардского университета, не знакомый как с источниками своей доктрины (такими как Огюст Конт) так и с многими важными критиками сциентизма (от Джона Стюарта Милля до Фридриха фон Хайека), так что для миллионов людей становится не только приемлемым, но и респектабельным полагать, будто околесица, заключенная под обложкой его книги – нечто новое и добротное.

Скиннер любит анатомию и физиологию, невзирая на то, что, как я могу понять, не знает ни одной, ни другой. Возможно, это позволяет ему полагать, будто эти «дисциплины» способны каким-то образом объяснить все оставшееся. Как иначе можно прийти к утверждениям вроде следующего: «Человеческий род, подобно всем другим видам, - продукт естественного отбора. Каждый из его представителей является чрезвычайно сложным организмом, живой системой, субъектом анатомии и физиологии». Это выдержка из лекции по биологии для второкурсников? Нет, вступление Скиннера в его объяснение «внутреннего поведения», лишь небольшой пример его подхода. Вот еще тезис:

«Но то, что ощущается или наблюдается ретроспективно, не является важной частью физиологии, заполняющей временный провал в историческом анализе.
Экспериментальное исследование поведения – это скрупулезная, обширная и быстро развивающаяся отрасль биологии…»

РЕДУЦИРОВАНИЕ

Далее мы подходим к ключевым концептам Скиннера: «оперантному поведению» и «подкреплению». «Позитивное подкрепление», объясняет Скиннер,
«усиливает любые виды поведения, которые его вызывают: стакан воды служит позитивным подкреплением, когда мы испытываем жажду, так что если мы наливаем и выпиваем стакан воды, в дальнейшем в сходных обстоятельствах мы будем более склонны поступить точно также. Негативное подкрепление усиливает любое поведение, которое ослабляет его или прекращает: если мы стаскиваем тесную туфлю, ослабление давления исполняет негативное подкрепление, и мы более склонны поступить подобным образом, когда туфли жмут».

Что ж, этого я просто не понимаю, но может быть, потому, что не ухватил тонкостей скиннеровского наречия — прошу прощения, «вербального поведения». Вода утоляет жажду. Стаскивание жмущей туфли облегчает боль. Чего ради называть одно — «позитивным подкреплением», а второе — «негативным подкреплением»? У меня нет удовлетворительного ответа на этот вопрос. Скиннер полагает, что у него такой ответ имеется, так что остается его процитировать:
«Тот факт, что оперантное обусловливание, подобно всем физиологическим процессам, является продуктом естественного отбора, проливает свет на вопрос о том, какого рода последствия исполняют функцию подкрепления, и почему. Высказывания «Я люблю Брамса», «Мне нравится Брамс» и «Брамс доставляет мне наслаждение» можно с легкостью принять за обозначение чувств, но их также их можно воспринять как утверждения того, что музыка Брамса осуществляет подкрепление».

Ну что ж, мне нравится Брамс, но не нравится Скиннер. Однако не ошибитесь: это ни выражение моих дурных ощущений по отношению к Скиннеру, ни критика его работы. Плохие чувства, как пояснил только что сам Скиннер, не существуют. Так что я просто воспринимаю Скиннера в качестве негативного подкрепления.

А если учесть определение Скиннером «силового воздействия», мои высказывания определенно не являются критикой. «Лишать человека чего-то, в чем он нуждается или чего он желает — это не силовое воздействие», утверждает он, не углубляясь в детали. Таким образом, лишить человека свободы, собственности или даже воздуха — это не силовые воздействия. Скиннер не сообщает нам, что является, в таком случае, силовым воздействием. Хотя, возможно, сила не является сильным местом Скиннера, он весьма уверен в своей способности объяснить, почему люди играют, забираются на горы или делают изобретения:

«Все игровые системы основаны на режимах подкрепления с вариативным соотношением, хотя их результаты обычно относят засчет ощущений... Один и тот же план подкрепления с вариативным соотношением воздействует на тех, кто открывает, ведет разведку, изобретает, проводит научное исследование и создает предметы искусства, музыку, или литературу...»

Ирония всего этого заключена в том, что Скиннер противопоставляет себя Фрейду, которого он напоминает и которому подражает в этих вопросах. Фрейд относил творческие способности засчет подавления и сублимирования всякого рода «мерзких побуждений», от анальности до гомосексуальности. Скиннер относит их засчет «режимов подкрепления». Сгодится все, что позволяет низвести художника до уровня робота или крысы.

КАЖДЫЙ ЧЕЛОВЕК - ОБЪЕКТ ПОД КОНТРОЛЕМ

По мере того, как симпатия Скиннера к его предмету возрастает, он все откровеннее и откровеннее раскрывает свою волю разделаться - в науке, и пожалуй, где угодно еще — с индивидами в качестве действующих лиц. «В бихевиоральном анализе, - указывает он, - личность — это организм, член человеческого вида, который обладает приобретенным репертуаром поведения»
Одним словом, животное. Он продолжает: «Человек, утверждающий свою свободу словами «Я решил, что мне делать дальше», говорит о свободе в рамках или свободе от данной ситуации: «я», у которого, как представляется таким образом, имеется выбор — это продукт истории, от которой оно не свободно, и которая, в действительности, определяет, что оно теперь сделает». Что ж, этим охватывается моя личная ответственность за написание данного обзора. Я не писал его; это сделал «локус». Я в это не верю, но Скиннер знает, о чем говорит:
«Индивид - не порождающий фактор; он локус, точка, в которой множество генетических условий и обстоятельств окружения соединяются в совместном действии».

Скиннер охвачен безграничной любовью к идее о том, что не бывает ни индивидов, ни действующих лиц — а только животные организмы:
«Научный анализ поведения контролируется его генетической историей и историей его окружения, а не самим индивидом как инициирующим действия, творческим агентом»

Такой взгляд неизбежно приводит его к флирту с представлением каждого человеческого существа в виде контролируемого объекта, так что не остается ни места, ни слов ни для контроля над другими (то есть, тирании), ни для контроля над собой (то есть, самодисциплины). «Чувство» свободы создает для этой схемы определенные трудности, но Скиннер выкручивается из этого тупика, по крайней мере, так, чтобы успокоить самого себя. Он поясняет:

«Важный факт заключается в том, что мы чувствуем себя свободными, когда мы подверглись позитивному подкреплению, но не склоняемся к тому, чтобы избежать его или контратаковать (курсив Скиннера) Ощущение свободы — важный показатель контроля, подчеркнутый тем фактом, что он не порождает встречного контроля»

Именно в главе, озаглавленной «Вопрос контроля», Скиннер объясняет, как же он вообще представляет себе мир, в котором каждый будет под контролем, каждый будет чувствовать себя свободным и — mirabile visu 1 - контролировать не будет никто! Поскольку это - краеугольный камень в триумфальной арке, ведущей в его Утопию, я процитирую Скиннера, вместо того, чтобы излагать его высказывания — в конце концов, изложению он почти не поддается.

«План человеческого поведения, конечно же, подразумевает контроль, и пожалуй, вопрос, который бихевиористам задают чаще всего, таков: кто будет контролировать?
Вопрос представляет многовековую ошибку, когда рассматривают индивида, а не тот мир, в котором он живет. Ни милосердный диктатор, ни сострадательный терапевт, ни преданный учитель, ни вдохновленный общественными интересами промышленник не будут теми, кто разработает образ жизни, который будет в интересах каждого. Вместо этого, нам следует рассмотреть условия, в которых люди теми или иными способами правят, оказывают помощь, обучают, организуют системы мотивации. Иными словами, нам следует рассмотреть культуру как социальное окружение. Возникнет ли культура, в которой никто не будет способен аккумулировать огромную власть и использовать ее ради собственного возвеличивания так, что это принесет ущерб другим? Разовьется ли культура, в которой отдельные лица будут не настолько озабочены своей собственной актуализацией и реализацией, чтобы не уделять внимания будущему культуры? Именно эти вопросы, и многие другие им подобные, следует ставить, вместо того, чтобы решать кто будет контролировать и с какой целью. Никто не выходит из каузального потока. Никто, в действительности, [в него] не вмешивается».

Никто «не вмешивается». Аминь.

НАМЕРЕННОЕ РАЗРУШЕНИЕ ЯЗЫКА

Ну, достаточно на этом. Этот обзор я начал с замечания о том, что люди не могут жить без смысла. Они или создают смысл, или разрушают его. И на мой взгляд, Скиннер стал, или надеется стать одним из величайших разрушителей смысла, а следовательно, - человека. Я хотел бы теперь подробнее остановиться на этом доводе и закончить на этом.

Хотя, как отмечал в «Language and Silence» Джордж Штайнер, языки «обладают великими запасами жизни», эти запасы не беспредельны:

«...Однажды наступает точка перелома. Используйте язык для того, чтобы замышлять, организовывать и оправдывать Бельзен; используйте его, чтобы составлять спецификации для газовых печей; используйте его для обесчеловечивания людей на протяжении двенадцати лет рассчитанного зверства. ...С языком что-то произойдет. Что-то от лжи и садизма поселится в самой сердцевине языка».

Другие авторы — к примеру, Оруэлл, - предполагали, что перемена, произошедшая с немецким языком под влиянием нацизма, имела место с другими современными языками вследствие бюрократизации, коллективизации и технизации. Соответственно, скиннерийский — просто одна из дегуманизированных, сциентистких идиом нашего времени, член семейства языков, служащих ненависти к человеку и его уничтожению. Что выделяет скиннерийский среди родственных ему наречий — языка юристов, медикализованного языка и психоаналитического жаргона — так это наивный, но заразный энтузиазм его создателя в деле разрушения мира посредством сознательного и намеренного разрушения языка.

Скиннер посвятил языку целый раздел в «О бихевиоризме». С прицельной точностью озаглавленная «Вербальное поведение», эта глава посвящена разрушению самой идеи языка.
«Довольно поздно в своей истории, - начинает Скиннер, - человеческий вид подвергся замечательному изменению: его вокальная мускулатура оказалась под воздействием оперантного контроля». Затем Скиннер объясняет, почему он стремится отделаться от слова «язык».

«Само различие между «языком» и «вербальным поведением» служит примером слова, нуждающегося в «менталистическом пояснении». Язык наделен характером предмета, чем-то таким, что человек осваивает и чем обладает … гораздо продуктивнее подход, согласно которому вербальное поведение — это поведение. У него особенный характер только потому, что что оно подкрепляется своим воздействием на людей...»

перевод: не говорите «язык», если хотите, чтобы получать от Скиннера только позитивное подкрепление.

Пожалуй, понимая, что большая часть того, что он говорит — это попытка вытеснить общепринятые метафоры метафорами его собственного выбора, Скиннер переистолковывает и саму метафору:

«В вербальном поведении один и тот же вид ответа, вызванный просто сходными стимулами, называется метафорой»

Очевидно, он предпочитает такое определение определению Аристотеля, согласно которому мы используем метафору, когда даем чему-то название, которое принадлежит другому предмету.

Наконец, Скиннер переопределяет и понятие «истины». Это определение настолько откровенно, оно настолько отталкивающее — по крайней мере, для меня — что им я и закончу эту серию цитат:

«Истина утверждения ограничена источниками поведения говорящего, контролем, который осуществляет текущее окружение, воздействием сходных обстоятельств в прошлом, воздействиями на слушателей, ведущими к уточнению или преувеличению, фальсификации и так далее».

Воистину, именно это Скиннер называет правдой. Он не говорит, что есть ложь. Или что есть отвод глаз. Ему и не нужно: он их проявляет.

РАБЫ БЕЗ ХОЗЯЕВ

Таковы причины, по которым я считаю Скиннера очередным мегаломаниакальным разрушителем, или возможным разрушителем, человечества - одним среди многих, от Платона до Тимоти Лири. В этой компании, однако, Скиннера отличает запредельная бесхитростность. Он отстаивает политическую систему, до которой прежде не додумался никто: а именно, такая, в которой каждым правят, но не правит никто!
Платон воображал утопию, в которой людьми превосходным образом будут управлять превосходные цари-философы: здесь же в качестве личности или действующего лица был бы уничтожен каждый — за исключением правителей. Ленин, Сталин и Гитлер — каждый из них обладал своей версией утопии: подобно платоновской, их утопиям было присуще уничтожение, действительное или метафоричное, больших групп человечества; однако некоторые индивиды по-прежнему оставались действующими лицами. Скиннер их всех превзошел еще одной, более глубокой версией утопии. Он сконструировал мир поступков без действующих лиц, мир дрессировки без дрессировщиков, рабов без хозяев, политиков без политики, хорошей жизни без этики, человека без языка. Надо полагать, такое достижение стоит титула профессора Гарвардского университета.

Томас Сас, 1974.

(1) mirabile visu (Лат.) чудное зрелище!

Опубликовано в русском переводе с разрешения автора. Цитирование или перепечатка приветствуются при условии ссылки на источник.

вторник, 23 февраля 2010 г.

ГРЕХИ ОТЦОВ

растление детей: преступление или болезнь?


Мы пользуемся словами для того, чтобы обозначать ими мир вокруг себя, и чтобы они помогали нам понимать его. В то же время, многие слова из тех, которые мы используем, работают как кривые зеркала: они заставляют нас ошибочно воспринимать, и следовательно, ошибочно оценивать предмет, на который мы смотрим. Как говорил сэр Джеймс Фицджеймс Стивен, великий британский юрист XIX века, «Люди обладают неизлечимой склонностью предрешать все серьезные вопросы, которые их волнуют, налагая свои предубеждения на свою речь."
Рассмотрим развивающийся скандал вокруг католических священников, обвиняемых в растлении мальчиков. Американский закон определяет половые отношения между взрослым и ребенком как преступление. Американская психиатрическая ассоциация определяет их как заболевание под названием «педофилия».
Преступления – это действия, которые мы совершаем. Заболевания – это биологические процессы, которые происходят с нашими телами. Смешивание этих двух понятий, когда поведение, которое мы не одобряем, определяют в качестве заболевания, представляет собой бездонный источник замешательства и разложения.
Это замешательство иллюстрирует письмо в выпуске «Бостон Глоуб» от 8 февраля [2002 года], в котором преподобный Джон Ф. Бёрнс защищает Бостонского кардинала Бернарда Лоу от критиков, потребовавших его отставки. Будучи архиепископом, Лоу назначил преподобного Джона Джей. Гехана в новый приход, невзирая на слухи о сексуальных злоупотреблениях. В последствии Гехана обвинили в растлении более сотни детей в течение тридцати лет.
"Следует отметить, что ни кардинал Бернард Лоу, ни отец Джон Гехан не были в курсе этиологии или патологии заболевания педофилией, - пишет Бернс, - кардинал сделал лучшее, что мог сделать кардинал. Он проявил снисхождение и доброту к очевидно заблудшему священнику. Отец Гехан также делал то, что, как показывают наиболее современные научные данные, делают педофилы: а именно, отрицал все, едва ли обладая воспоминаниями или раскаянием в своих болезненных действиях. Призывать к отставке кардинала – это абсурд. Пусть начнется излечение, а закон следует своим курсом».
Закон следует своим курсом не только в исках, поданных против церкви жертвами Гехана и других преступных священников. Сам Гехан был осужден за растление в одном случае и предстанет перед судом в другом. Однако, если его поведение было вызвано «заболеванием педофилией», - состоянием, которое не только принудило его развращать мальчиков, но и стерло из его памяти эти «болезненные действия», может ли быть справедливым наказывать его? Неуверенность, вызванная рассмотрением сексуальных преступлений в качестве симптома заболевания, сыграла важную роль в том, что церковь утратила способность защитить прихожан от священников, подобных Гехану. В показаниях под присягой, данных 8 мая, на вопрос о том, как он относился к обвинениям в растлении, кардинал Лоу ответил: «Я рассматривал это как патологию, психологическую патологию. Очевидно, что я рассматривал это как нечто, в чем присутствует моральная составляющая. Это был, объективно говоря, тяжкий греховный поступок". Сочетание этих двух несовместимых взглядов – медицинского и нравственного – стало рецептом на бездействие.

Медицинский наказательный истеблишмент

Практически любое нежелательное поведение, от шопоголизма и клептомании до сексоголизма и педофилии сегодня позволено определять в качестве заболевания, диагностика и лечение которого принадлежит области медицины. Создание заболеваний таким образом стало аналогично созданию законов. Реагируя на общественное мнение и традиции, политики могут определить любое действие, от обучения рабов чтению до хладнокровного убийства банковского охранника, преступлением контроль над которым принадлежит области уголовного правосудия.
В применении к поведению, особенно сексуальному поведению, ярлык «заболевание» сочетает описание со скрытым оценочным суждением. Мастурбация, гомосексуальность, а также использование негенитальных частей тела (особенно ануса и рта) в целях сексуального удовлетворения в разное время и в разных местах рассматривались как грехи, преступления, заболевания, нормальное поведение и даже лечебные меры. На протяжении долгих лет психиатры запирали гомосексуалистов в стационарах и пытались их «излечить». Сегодня они самоуверенно провозглашают гомосексуализм нормой, а людей, которые выступают против такого подхода, диагностируют как «гомофобов». Психиатры диагностируют человеку, который ест слишком много, страдание «булимией», а человеку, который ест слишком мало – «нервной анорексией». Сходным образом, человек, у которого секса слишком много, страдает от «сексуальной аддикции», а человек, проявляющий мало интереса к сексу – от «сексуального аверсионного расстройства». В то же время, психиатры не считают целибат формой психического заболевания. Людей, которые придерживаются целибата, не зачисляют в страдающие «нервной анэротикой».
Почему? Потому что психиатры, политики и средства массовой информации уважают определение целибата в качестве добродетели, установленное Римско-Католической церковью как «Божий дар», даже невзирая на то, что целибат по меньшей мере столь же «ненормален», как гомосексуальность, которую церковь продолжает считать тяжким грехом – «существенным злом», словами кардинала Энтони Бивелакуа. Как бы ни были неестественны или социально деструктивны разновидности сексуального поведения, если церковь объявляет их добродетельными – как в случае с целибатом или воздержанием от сексуальных действий, не ведущих к зачатию – психиатры не классифицируют их в качестве заболеваний. Так моральные учения религии формируют то, что провозглашается в качестве научного суждения.
В свою очередь, психиатрические диагнозы влияют на моральные суждения. Фред Берлин, основатель Клиники сексуальных расстройств Джона Хопкинса и профессор психиатрии в Школе медицины Джона Хопкинса, заявляет: "Некоторые исследования показывают, что определенные генетические и гормональные отклонения могут играть роль [в педофилии]… теперь мы понимаем, что это не чисто нравственный вопрос, и что никто не выбирает в пользу того, чтобы испытывать сексуальное пристрастие к юным». Между тем, поступок, который воздействует на других людей, по определению всегда является нравственным вопросом, вне зависимости от того, выбирает ли действующее лицо наклонность к том, чтобы его совершить.
Берлин вводит читателя в заблуждение, говоря о недобровольности «сексуального пристрастия к юным». Вопрос заключается не в сексуальном пристрастии, а в сексуальном действии. Здоровый 20-летний молодой человек с гетеросексуальными интересами будет склонен испытывать тягу к каждой хорошенькой женщине, которую он видит. Это не означает, что он осуществляет, или пытается осуществлять сексуальные отношения со всеми этими женщинами, особенно против их воли. Вся психиатрическая литература по вопросам того, что называли «сексуальными извращениями», пронизана одной необоснованной идеей – всегда подразумеваемой, а иногда утверждаемой вслух – будто «ненормальным» сексуальным импульсам труднее сопротивляться, чем нормальным.
Признание этого довода позволяет понять широко распространенную веру в то, что сексуальные нарушители более склонны к совершению новые преступления, чем остальные преступники – предположение, которое факты не поддерживают. Проследив судьбы преступников, освобожденных в 1983 году, Управление судебной статистики обнаружило, что 52 процента насильников и 48 процентов других сексуальных преступников были арестованы за новое преступление в течение трех лет, по сравнению с 60 процентами среди совершивших любые иные насильственные преступления. Рецидив по ненасильственным преступлениям оказался даже выше: 70 процентов для взлома и 78 процентов для угона автомобилей например.
Эти цифры показывают, что педофилы сопротивляются своим преступным побуждениям чаще, чем это делают угонщики автомобилей. В любом случае, проверить опытным путем, преодолимо ли побуждение, невозможно. Мы можем сказать только, было ли оно в действительности преодолено. Но это не имеет значения, поскольку цель подобного псевдомедицинского заявления – извинить совершившего от нравственной и правовой ответственности.
Официальные лица католической церкви воспользовались этим психиатрическим отпущением, чтобы избежать решительных мер в отношении священников, виновных в сексуальных проступках. Что делают церковные власти, когда священника обвиняют в растлении детей? Они направляют его в престижную психиатрическую больницу – Джона Хопкинса в Балтиморе, Институт Ливинг в Хэртфорде, Фонд Меннингера в Топеке – на «лечение». На практике, психиатрическая больница – это безопасное место для совершающего сексуальные проступки священника, место, где его можно прятать до тех пор, пока он тихо не выпишется, чтобы продолжать свои поступки где-то еще. Берлин утверждает, что за такими священниками плотно наблюдают после выписки. Но священник, совершающий сексуальное преступление – это преступник, которого следует держать в тюрьме, а не пациент, за которым психиатр должен присматривать на церковные деньги.

Греческая любовь
Секс с несовершеннолетними не всегда считали заболеванием. В древней Греции половые отношения между мужчинами и мальчиками представляли собой норму жизни. Такие отношения, которые называли «педерастическими», как правило возникали между мужчиной в возрасте 20-30 лет и мальчиком в возрасте 12-17 лет. Мужчина ухаживал за мальчиком, мальчик подчинялся ему в качестве пассивного партнера по анальному сексу. Кроме того, мужчина выполнял роль наставника для своего ученика. Когда у мальчика появлялись густые лобковые волосы (обычно в возрасте 18 лет), молодой человек начинал искать себе ученика, которого он наставлял и использовал для сексуального удовлетворения. Половые отношения между мужчинами и малолетними детьми не играли роли в греческой педерастии. Иудаизм и христианство определили сексуальные связи между лицами одного пола как неестественный и осудили их в качестве греховных. Позднее, когда уголовное право дополнило или вытеснило церковное, половые отношения с лицами своего пола также стали и преступлениями. Такое понимание направляло общественное мнение до становления светского общества и медицинской науки.
Представляется, что первым, кто предложил переопределить «педерастию» [в качестве заболевания], в 18-м веке ставшую термином для гомосексуализма, был французский врач Амбруаз Тардье (1818-1879). В 1857 году Тардье обнародовал экспертно-медицинское исследование, в помощь судам при рассмотрении дел, касающихся педерастии. Тардье верил, что анатомия пениса активного гомосексуалиста отличается от анатомии пениса пассивного гомосексуалиста и «нормального» мужчины, что анус пассивного гомосексуалиста анатомически отличается от анусов активного гомосексуалиста и нормального, и что врачи могут обследовать людей и диагностировать гомосексуальность, выявляя наличие этих якобы существующих показателей.
Знаменитому немецкому неврологу Карл Фридриху Отто Вестфалю (1833-1890) оставалось только конвертировать гомосексуализм из заболевания, устанавливаемого посредством исследования тела индивида, в психическую болезнь, определяемую с помощью исследования его разума. Вестфаль переименовал педерастию в «сексуальную инверсию» (в немецком языке «противоположное половое влечение») – формулировка, получившая в 20-м веке долгую жизнь. Именно Вестфаль сделал популярной ошибочную идею, которой до сих придерживаются многие люди, будто гомосексуалисты-мужчины женственны, а гомосексуалисты-женщины имеют мужские черты. Вестфаль настаивал, что поскольку сексуальная инверсия – это заболевание, ее следует лечить врачам, а не наказывать силой закона.

Назад в Афины

Создание заболеваний посредством формулирования псевдомедицинских терминов поднял до уровня искусства барон Рихард фон Крафт-Эбинг (1840-1902), родившийся в Германии профессор психиатрии в университетах Страсбурга, Граца и Вены. В книге Половая психопатия (1886), которая принесла ему всемирную известность, Крафт-Эбинг с позиции своего авторитета переименовал сексуальные грехи и преступления в «сексуальные извращения», а затем объявил, что они являются «церебральными неврозами». Адвокаты, политики и общественность приняли это превращение за научный прогресс, вместо того чтобы отвергнуть его как медицинскую манию величия, не основанную ни на чем кроме манипулирования языковыми средствами. «Сексология» стала неотъемлемой частью медицины и новой психиатрической науки.
Со времен Крафт-Эбинга мы зашли довольно далеко. В июле 1998 года Брюс Райнд, психолог из университета Тэмпл, и двое его коллег опубликовали в Psychological Bulletin, журнале Американской психологической ассоциации, свое исследование педофилии. Авторы пришли к выводу о том, что разрушительное воздействие на ребенка сексуальных отношений со взрослым «не является ни убедительным, ни обычно интенсивным». Они рекомендовали, чтобы когда со стороны ребенка имеет место «добровольное участие и позитивные реакции», это называлось «секс между ребенком и взрослым», а не «злоупотребление».
Не удивительно, что их выводы вызвали реакцию, за которой последовали отзыв выводов и извинения. Раймонд Фоулер, главный исполнительный администратор Американской психологической ассоциации, признал, что редакторы журнала должны были оценить «статью с точки зрения ее способности внести заблуждение в процесс общественной политики, но не сделали этого».
Никто, очевидно, не заметил того, что согласно четвертому изданию руководства по диагностике и статистике психических расстройств Американской психиатрической ассоциации (DSM-IV, опубликованное в 1994 году), человек подпадает под критерии педофилии только в том случае, когда его «фантазии, половые позывы, или поведение порождают клинически значительное расстройство или ухудшение социальной, профессиональной или иной важной области функционирования». Иными словами, педофилия – психическое заболевание только в том случае, когда действующее лицо расстроено собственными поступками.
Сходным образом, психиатры классифицировали гомосексуализм в качестве заболевания только тогда, когда индивид был расстроен своей сексуальной ориентацией («эго-дистоническая гомосексуальность»), но не в том случае, когда она его устраивает («эго-синтоническая гомосексуальность»). Держа нос по ветру, позднее Американская психиатрическая ассоциация отказалась от этой позиции. В издании DSM-IV-TR, опубликованном в 2000 году, требование "клинически значимого расстройства или ухудшения» было исключено из критериев педофилии.
Профессионалы психического здравоохранения – не единственные «слуги прогресса», желающие придать законность сексу между взрослым и ребенком, изображая его неприятие в качестве устаревшего антисексуального предрассудка. В статье, опубликованной в 1999 году, Харрис Миркин, профессор политических наук в университете Миссури-Канзас Сити, объявил, что «дети – последний бастион отжившей сексуальной морали». Согласно краткому изложению в «Нью-Йорк таймс», он утверждал, что «замечание о невинности ребенка было социальным изобретением, что любой секс между разными поколениями нельзя сгребать в одну неприглядную кучу, и что паника в отношении педофилии подпадает под образец общественной реакции на женскую сексуальность и гомосексуальность, каждая из которых в свое время считалась отклонением». Миркин приводит такие прецеденты, как греческая педерастия. «Хотя американцы считают секс между разными поколениями злом, - писал он, - он был допустим или обязателен во многих культурах и в разные периоды истории». Далее он заявил «Таймс»: «Я не думаю, что нам следует в ужасе хвататься за головы по этом поводу… в 1900 году всякий полагал, что мастурбация вызывает тяжкие физические последствия… однако от этого данный тезис не становился правдой».
Данная аналогия фатально ошибочна. Самоэротические действия радикально отличаются от эротических действий с другими людьми. Мастурбация – это нечто, что ребенок делает сам с собой; она удовлетворяет одно из его биологических побуждений. В этом смысле мастурбация аналогична мочеиспусканию или дефекации. Поэтому мы не называем мастурбацию «сексуальной связью» - термином, который предполагает вовлеченность двоих (или более) людей, один из которых может быть недобровольным участником. Мастурбация (в частной обстановке) – это внеморальное действие. Строго говоря, она выпадает из области нравственного суждения. Напротив, каждая сексуальная связь – это неизбежно моральный вопрос. Медицинские (или псевдомедицинские – психиатрические) доводы не могут играть роль в наших суждениях о таких актах. Религиозно просвещенный человек может рассматривать половые отношения между лицами одного пола как зло. Психологически просвещенный человек может любую обоюдно добровольную сексуальную связь рассматривать как добро. Общество должно решать, какие половые связи допустимы, а индивиды должны решать, какие половые акты они осуждают, а какие одобряют или в каких желают участвовать.

Правовая граница

Уголовное право определяет секс между взрослыми и несовершеннолетними как преступление. Однако закон – тупой инструмент. Практически, 18-летний молодой человек, вступивший в обоюдно добровольную половую связь с 17-летней женщиной, совершает уголовное преступление, даже если он на один день старше партнерши. Такие «преступления» как правило, не преследуются.
Сексуальный контакт между священником и 10-летним мальчиком – это другая история. И именно здесь медицинская окраска нежелательного или запрещенного поведения запутывает наше понимание. Врачи издавна используют греческие и латинские слова для того, чтобы производить впечатление на непосвященных своим описанием заболеваний. Например, они называют воспаление легких «пневмония», а отказ почек – «уремия». В результате люди думают, что любое греко-латинское слово, заканчивающееся на «-ия» (или имеющее суффикс «-филия» или «-фобия») – это настоящее, достоверно установленное заболевание. Такая доверчивость была бы забавной, если бы она не была трагична.
Библиофилия – это чрезмерная любовь к книгам. Это не подразумевает кражи книг из библиотек. Педофилия - это чрезмерная (сексуальная) любовь к детям. Это не подразумевает вступление с ними в половые отношения, хотя, как правило, услышав данное слово, люди понимают именно это. Поскольку дети, с точки зрения закона, не могут дать согласие на что бы то ни было, взрослый, использующий ребенка в качестве сексуального объекта, совершает противоправное действие. Такое действие противоправно потому, что оно включает использование физического принуждения, угрозу такого принуждения или (что не отличается от перечисленного, в отношениях между взрослым и ребенком) злоупотребление статусом взрослого как авторитета, которому доверяют. Результаты такого действия – вне зависимости от того, полезны они для ребенка или разрушительны – не имеют отношения к суждению о его допустимости.
Утверждение, будто священник, предпринявший сексуальные контакты в отношении ребенка, заботу о котором ему доверили, «страдает педофилией», предполагает, будто с его сексуальной функцией что-то не в порядке – подобно тому, как высказывание, что он страдает злокачественной анемией, предполагает, что не в порядке что-то с функционированием его кроветворной системы. Если бы дело обстояло так, это было бы его проблемой, а не нашей. Наша проблема – в том, что с ним что-то не так в качестве морально действующего лица. Нам следует сосредоточить внимание на его безнравственности и забыть о его сексуальности.
Священник, имеющий секс с ребенком, совершает крупный нравственный проступок, а также нарушает уголовный закон. Он не рассматривает себя как страдающего заболеванием до тех пор, пока его не арестуют. Не следует и нам рассматривать его в таком качестве после этого.

Томас Сас

в русском переводе опубликовано с разрешения автора