"Фабрика безумия".

ВВЕДЕНИЕ

…Существовало ли когда-нибудь господство, которое не казалось естественным господину?

Джон Стюарт Милльⁱ

Представление о душевной болезни аналогично представлению о ведьмах. В пятнадцатом веке люди верили, что некоторые люди ― ведьмы, а определённые вещи происходят вследствие колдовства. В двадцатом веке люди верят, что некоторые люди душевно больны, а определённые явления возникают вследствие психического заболевания. Около десяти лет назад я попытался показать, что понятие психической болезни имеет те же самые логические и опытные основания, что и понятие колдовства; иными словами, что «колдовство» и «душевная болезнь» ― это неточные и всеохватывающие категории, свободно применяемые к тому, как их пожелает использовать священник или врач (или светский «диагност»).ⁱⁱ Теперь я предполагаю показать, что понятие душевной болезни служит в современном мире той же самой общественной функции, которую в позднем средневековье исполняло понятие чёрной магии; то есть, что вера в психические болезни и общественные шаги, к которым она приводит, вызывает такое же воздействие на мораль и те же политические последствия, к которым приводила вера в колдовство и общественные меры, порождённые ею.

Генри Сайджирист, признанный лидер среди американских историков медицины, писал о том, что «в изменяющемся отношении к колдовству зародилась, в качестве медицинской дисциплины, современная психиатрия»ⁱⁱⁱ. Данную точку зрения истолковывают таким образом, что люди, которых считали колдунами и ведьмами, были в действительности душевнобольными, и что вместо наказания за ересь их следовало лечить от безумия.

Я согласен с Сайджиристом и другими историками медицины в том, что психиатрия развивалась по мере того, как преследование колдунов и ведьм шло на спад и исчезало. Однако моё объяснение этого явления радикально отличается от их точки зрения.

Они утверждают: это произошло вследствие постепенного понимания того, что люди, считавшиеся еретиками, в действительности были душевно больны. На мой взгляд, это произошло из-за превращения религиозной идеологии в научную: медицина вытеснила теологию; специалист по безумцам ― инквизитора; сумасшедший ― ведьму. В результате массовое религиозное движение сменилось медицинским, а преследование душевнобольных заняло нишу преследования еретиков.

Люди, верившие в чёрную магию, творили колдунов, приписывая эту роль другим, а иногда даже и самим себе. Таким образом, они буквально создавали ведьм, чьё наличие в качестве общественного явления в последствии служило подтверждением реальности колдовства. Сказать, что чёрной магии не существует, безусловно, не означает заявления о том, что не существует личного поведения, которое проявляют люди, объявленные колдунами и ведьмами, или не существует возмущений общественного порядка, вину за которые на них возлагают. И действительно, во времена охоты на ведьм были люди, которые раздражали или беспокоили других ― например, мужчины, чьи религиозные верования и практики различались от практик и верований большинства, или женщины, которые в качестве повивальных бабок присутствовали при родах мертворождённых младенцев. Таких мужчин и женщин часто обвиняли в колдовстве и наказывали как колдунов и ведьм. Важно понять, что такие колдуны и ведьмы не выбирали эту роль ― её им приписывали.

Если бы обвиняемые в колдовстве получили возможность выбора, они предпочли бы, чтобы носители власти церковной и государственной оставили их в покое. Надо отметить, что поскольку в то время социальная роль колдунов и ведьм закрепилась под влиянием непобедимого сочетания из авторитетных мнений, повсеместной пропаганды и народного легковерия, случалось, что люди заявляли о себе как о колдунах или ведьмах. Они утверждали, что испытали идеи и ощутили признаки колдовства; и они открыто объявляли о своём «неправедном» статусе, чтобы принять свою судьбу (что могло быть связано с попыткой придать своей жизни содержание либо чужими руками совершить самоубийство) Эти колдуны и ведьмы выбрали роль, которую они играли, их считали таковыми и обращались с ними соответственно потому, что они добровольно пошли на это; иными словами, они приняли роль колдуна и ведьмы.

В прошлом, люди создавали ведьм; сейчас они создают душевнобольных. Однако и в этом случае важно понимать следующее: сказать, что душевных болезней не существует, безусловно, не означает заявления о том, что не существует личного поведения, которое проявляют объявленные душевнобольными, или что не существует возмущений общественного порядка, вину за которые на них возлагают. И действительно, в наши времена есть люди, которые нарушают закон или пренебрегают принципами морали и общества ― например, мужчины, употребляющие героин, или женщины, бросающие новорождённых детей. Таких мужчин и женщин часто обвиняют в душевной болезни (объявляя их «наркозависимыми» или «психотиками») и преследуют как душевнобольных (посредством принудительной госпитализации и лечения).^iv Важно понять, что такие душевнобольные не выбирают эту роль ― её им приписывают.

Если бы объявленные душевнобольными получили возможность выбора, они предпочли бы, чтобы носители власти медицинской и государственной оставили их в покое. Иными словами, если наша цель состоит в том, чтобы понять, как обстоят дела, а не просто укреплять сложившиеся популярные верования и оправдывать принятые практики, мы должны разграничить три связанных, но отличных друг от друга класса явлений. Первый ― это события и поведенческие проявления, такие как рождение мёртвого ребёнка или отказ матери от здорового младенца. Второй ― это их объяснения посредством религиозных или медицинских понятий, таких как колдовство либо душевная болезнь. Третий ― это меры общественного контроля, оправданные медицинскими либо религиозными объяснениями и предполагающие теологическое либо терапевтическое вмешательство, такое как сожжение ведьмы у столба или принудительная госпитализация душевнобольного.

Можно признавать реальность события или поведения, но отвергать его общепринятое объяснение и принятые в его отношении методы общественного контроля. В самом деле, и в религии, и в науке наиболее страстные споры происходили и происходят не о том, имели место или нет определённые события, а о том, справедливы ли предложенные объяснения этих событий, и хороши ли средства, используемые для того, чтобы избавиться от них. Убежденные приверженцы веры в колдовство настаивали, что проблемы человечества порождены ведьмами, и сжигать их у столба ― это хорошо. В то же время те, кто не принимал эту теорию, считали такое объяснение ложью, а меры, которые таким образом оправдывали ― злом. Сходным образом, убеждённые приверженцы понятия «душевная болезнь» настаивают на том, что человеческие проблемы порождены сумасшедшими, и заключать их в психиатрические больницы ― это хорошо. Те же, кто не принимает эту теорию, считают такое объяснение ложью, а меры, которые оправдывают с его помощью ― злом.^v

Поскольку в наше время социальная роль душевнобольного закрепилась под воздействием непобедимого сочетания из авторитетных мнений, повсеместной пропаганды и народного легковерия, случается, что люди заявляют о себе как о душевнобольных. Они утверждают, что испытывают идеи и чувства, присущие душевнобольному, и они открыто объявляют о своём «неправильном» статусе, чтобы принять свою судьбу (что может быть связано с попыткой избежать призыва на военную службу либо уклониться от иной обязанности, либо причинить вред себе или своей семье) Конечно, люди могут также определять себя в качестве душевнобольных для того, чтобы обеспечить себе психиатрическую помощь, в которой они нуждаются и которой они хотят.

Как правило, такие люди знают, что физически они не больны, и что их «болезнь» метафорична.

Они принимают роль душевнобольного как цену, которую надо заплатить, чтобы получить услуги эксперта, чьих клиентов общество обозначает именно так. Однако понятие «душевной болезни» не является ни необходимым, ни полезным для практики договорной психотерапии.^vi

В самом деле, «психотерапевтические пациенты» часто «лечатся» у немедицинских терапевтов, таких как психологи или социальные работники. Большая часть того, что излагается в этой книге, не относится к данной категории пациентов, их терапевтам и к отношениям между ними.

Хотя время от времени индивиды добровольно принимали роль ведьмы или колдуна, в исторических исследованиях охоты на ведьм считается не требующим доказательств тезис о том, что ведьме принудительно навязывали её статус, и учреждением, ответственным за её положение, была Инквизиция. Сходным образом я намерен поступить и в данном исследовании. Я предположу, что душевнобольному навязывают эту роль принудительно, и учреждение, ответственное за его положение ― это институциональная психиатрия. Чтобы чётко разграничить госпитализированных добровольно и принудительно, я ссылаюсь на жертву психиатрического отношения как на «недобровольного пациента», на того, кто им распоряжается ― как на «институционального психиатра», а на систему, которая устанавливает и воплощает их отношения в жизнь ― как на «институциональную психиатрию».

Наиболее важной экономической чертой институциональной психиатрии является то, что институциональный психиатр ― это служащий, которому за его работу платит частная или общественная организация (но не индивид, который хочет стать его клиентом); его наиболее важной общественной характеристикой является применение силы и обмана. Помимо процедуры принудительной госпитализации и продолжительного содержания «безумных» под стражей, вмешательства институционального психиатра включают такие разнообразные меры, как обследование подсудимых для определения их здравомыслия или способности предстать перед судом, обследование наёмных работников, чтобы определить, подходят ли они для данного вида деятельности, обследование поступающих в колледж, медицинский ВУЗ или психоаналитическое учреждение, дабы установить, подходят ли они для данного учреждения, исследование историй умерших, чтобы определить их «способность выносить суждение», и так далее.^vii Психиатры, нанятые государственными лечебницами для душевнобольных, службами охраны здоровья колледжей, военными организациями, судами, тюрьмами и другими подобными учреждениями, являются, согласно этому определению, институциональными психиатрами.

Наиболее важной экономической чертой договорной психиатрии является то, что договорной психиатр ― это частный предприниматель, которому за его услуги платит клиент. Наиболее важной из его общественных характеристик является избежание применения силы или обмана (а также существование прописанных в законе наказаний за их использование). Отношения между договорным психиатром и пациентом основаны на договоре, в который свободно вступают оба, и который обычно свободно прекращают также обе стороны (за исключением тех случаев, когда терапевт отказывается от некоторых из своих прав в этом отношении). Договор состоит в обмене психиатрических услуг на деньги.^viii Иными словами, институциональный психиатр навязывает себя «пациентам», которые ему не платят, не хотят быть его пациентами и не могут отказаться от его «помощи», договорной психиатр предлагает себя пациентам, которые должны платить ему, должны желать стать его пациентами, и свободны отказаться от его помощи.

Подобно типичной европейской ведьме пятнадцатого века, типичный американский душевнобольной двадцатого ― это бедный человек, создающий проблемы или обвиняемый в том, что он создаёт проблемы, и которого объявили таковым против его воли. Такой человек может согласиться со своей ролью или попытаться уклониться от неё; институциональный психиатр, столкнувшийся с ним, может попытаться удержать его в этой роли и, возможно, в больнице, очень надолго, либо освободить его после относительно краткого периода принудительной госпитализации. Иллюстрацией того, как бедность и нежелательность предрасполагают человека к навязыванию ему роли душевнобольного, послужит следующий пример, произвольно взятый из газеты:

«Адвокаты, представляющие клиентов системы социального обеспечения, свидетельствовали … перед Государственным советом по социальному обеспечению о том, что ‘в шести или семи случаях за минувшие два года получатели социального обеспечения, которые могли вызвать проблемы у сотрудников городского департамента [в Нью-Йорке] по социальному обеспечению, были отправлены в психиатрическое учреждение Бельвю’».^ix

Иллюстрацией того, как обвинение в «создавании проблем» предрасполагает человека к навязыванию роли душевнобольного, послужат следующие факты. В 1964 году 1437 человек, «находившихся под следствием или судом по уголовным обвинениям в штате Массачусетс, были … до суда подвергнуты проверке их статуса с точки зрения душевного здоровья»^x. Иными словами, 1437 человек, были, долго или коротко, подвергнуты такому обращению, как если бы они были душевнобольными, только потому, что им предъявили какое-то обвинение. Это вдвое больше, чем число таких людей восемью годами ранее. Более того, из 1437 людей, госпитализированных для временного наблюдения, (обычно отнимающего два месяца), 224, или около шестой части, были повторно госпитализированы на неопределенный срок. В 1964 году, только в уголовном суде Манхэттена 1388 подсудимых подверглись досудебному психиатрическому обследованию; около четвертой части из них были после этого вновь госпитализированы на неопределённый срок.^xi

Я процитировал эти сообщения не в качестве примеров достойных сожаления злоупотреблений со стороны системы учреждений для душевнобольных, а как характерные примеры навязчивого психиатрического запугивания и уничижения, устанавливающего за определёнными общественными властями право навязывать индивидам, особенно из низших слоёв общества, роль душевнобольного. Утверждать, что определённое общественное установление страдает от некоторых «злоупотреблений», означало бы признание того, что оно имеет иное, желательное или полезное применение. На мой взгляд, это было фатальной ошибкой бесчисленных разоблачений ― старых и относительно недавних, литературных и написанных профессионалами ― в отношении частных и общественных больниц для душевнобольных.^xii

Мой тезис совсем иной: следует признать, что нет, и быть не может злоупотреблений в институциональной психиатрии, поскольку институциональная психиатрия сама по себе является злоупотреблением; сходным образом, не могло быть и не было злоупотреблений Инквизицией. Инквизиция сама была таковым. И действительно, подобно тому, как Инквизиция стала явлением, символизирующим злоупотребления в христианстве, институциональная психиатрия стала характерным символом злоупотреблений в медицине.

Иными словами, было бы разумно и полезно говорить об использовании и злоупотреблении такими сложными человеческими начинаниями, как религия и медицина (или наука и закон). В то же время, было бы не обоснованным и вводящим в заблуждение рассуждать о полезном применении и злоупотреблении в таких установлениях, (будь это религиозные, медицинские, политические или какие-то иные) которые из-за присущих им характерных и неотъемлемых методов мы расцениваем как несовместимые с нашими стандартами человеческих приличий и нравственности. Без сомнений, то, что совместимо с представлениями личности о таких стандартах, может меняться от эпохи к эпохе и от человека к человеку. В пору своего расцвета Инквизиция не оскорбляла рассудка большинства людей ― хотя каждый из них по отдельности делал всё возможное для того, чтобы избежать её объятий.

Строго придерживаясь морального суждения о том, что институциональная психиатрия представляет собой злоупотребление, посягающее как на личность человека, так и на его взаимодействие с врачом, я хочу заручиться со стороны читателя ясным пониманием того, что, описывая, как она действует, я буду иллюстрировать применения институциональной психиатрии, а не злоупотребления ею. Таким образом, я попытаюсь показать, что если институциональная психиатрия вредна так называемому душевнобольному, то это вызвано не тем, что психиатрией можно злоупотребить, а скорее тем, что причинение вреда людям, объявленным безумными, это её важная функция: институциональная психиатрия создавалась в соответствии с замыслом защитить и улучшить группу (семью или государство), наказывая и уничижая индивида (безумца или больного).^xiii

Я использовал в этом исследовании социологический подход к отклонениям в поведении, однако, где это только возможно, я старался избегать использовать слово «отклоняющиеся» (либо «ненормальные») в отношении ведьм и душевнобольных. Слова живут собственной жизнью. Сколь бы много социологов не настаивало на том, что слово «отклоняющийся» (девиантный) не умаляет достоинства человека или группы, которых причислили к этой категории, этому слову присущ унизительный оттенок. Социологи не столь уж неповинны в этом: они всегда включают в «отклоняющихся» наркоманов и гомосексуалистов, и никогда ― олимпийских чемпионов и нобелевских лауреатов. В самом деле, термин никогда не прилагается к людям с желательными чертами ― такими, как хорошее здоровье, выдающиеся умения или слава, и очень часто описывает людей, наделённых нищетой, отсутствием умений, требуемых на рынке труда, либо дурной славой. Поэтому я отвергаю молчаливое предположение, неотъемлемое от обозначения душевнобольных в качестве «отклоняющихся», что, поскольку такая личность отличается (или такое отличие предполагается) от большинства, то они по существу больны, плохи, глупы либо неправы, в то время как большинство является здоровым, хорошим, разумным либо правым. Термин «проявляющие социальные отклонения» в отношении людей, объявленных душевнобольными, неприемлем и по другой причине: он не проясняет в достаточной мере тот факт (как это делают термины «козёл отпущения» или «жертва»), что как правило, большинство оценивает личности либо группы в качестве «отклоняющихся» для того, чтобы отделить их в качестве более низких существ и оправдать социальный контроль над ними, подавление, наказание или даже полное истребление таких групп.

Следует помнить о том, что роли создаются обществом. Отклонение от роли, соответственно, имеет смысл только в контексте особых общественных обычаев и законов. Преступник отклоняется потому, что нарушает закон; гомосексуалист ― потому, что большинство людей гетеросексуальны; атеист ― потому, что большинство людей верят (или утверждают, что верят) в Бога. Хотя отступление от статистической нормы поведения ― это важный критерий социального отклонения, это не единственный критерий. Человек может рассматриваться как отклоняющийся не только в силу того, что его поведение отличается от соблюдаемой обществом нормы, но и потому, что оно отличается от проповедуемого морального идеала. Например, счастливый брак ― возможно, скорее исключение, чем норма, однако не состоящий в браке или состоящий в несчастливом браке человек зачастую рассматривается как психологически ненормальный и социально отклоняющийся. В прежние времена, когда мастурбация была распространена так же, как и в наши дни, психиатры рассматривали эту практику и в качестве симптома, и в качестве причины сумасшествия. Социальное отклонение ― это, таким образом, термин, охватывающий весьма обширную категорию. Какие разновидности социальных отклонений относятся к душевным болезням? Ответ состоит в следующем: те, которые порождают поведение, не соответствующее установленным психиатрами и навязанным ими правилам душевного здоровья. Если избежание наркотиков ― это правило душевного здоровья, то их употребление будет признаком душевной болезни; если умеренность характера ― это правило душевного здоровья то подавленное состояние или душевный подъём будут признаками болезни; и так далее. Как бы этот принцип ни казался очевиден, его использование для нашего понимания душевной болезни и институциональной психиатрии в значительной мере недооценивается. Факт состоит в том, что всякий раз, когда психиатры формулируют новое правило душевного здоровья, они создают новый класс душевно больных людей ― подобно тому, как законодатели, вводя новый ограничительный закон, создают новую категорию преступников. К примеру, предложение считать предубеждённость против евреев психопатологией,^xiv сосуществующее бок о бок с взглядами, согласно которым американские военнослужащие, женившиеся на вьетнамках,^xv и белые, заключившие брак с чернокожими,^xvi психически больны ― (лишь несколько из бесчисленных сегодня примеров взвинчивающегося расширения пределов понятия «душевная болезнь») ― представляет собой просто стратегию по расширению категории тех людей, которых можно будет объявить душевнобольными. Так как последствия того, что человек объявлен душевнобольным, включают такие наказания, как личное унижение, потерю работы, потерю права водить автомобиль, голосовать, заключать действительные контракты или предстать перед судом, ― а также, последнее по порядку, но не по значению, возможное пожизненное заключение в психиатрической больнице ― то расширение категории людей, которых в соответствии с законом можно признать душевнобольными, существенно увеличивает общественную власть и влияние движения психического здоровья, а также психиатрических методов контроля над обществом. Насколько эти меры общественного контроля ― их основные понятия, риторические формы, а также точное узаконенное применение ― напоминают меры Инквизиции, будет показано в первой части книги. Во второй части мы проследим развитие современных методов производства сумасшествия и рассмотрим, как институциональная психиатрия исполняет основную человеческую потребность ― придать себе ценность как хорошему (соответствующему норме), обесценивая другого как дурного (душевнобольного).

1970.

i John Stuart Mill, The Subjection of Women, p. 229.

ii Thomas S. Szasz, the Myth of Mental Illness.

iii Henry Sigerist, Introduction, in: Gregory Zilboorg, The Medical Man and the Witch During the Renaissanse, pp. ix-x

iv Душевнобольной, особенно если таковым его определили против собственной воли, рассматривается в лучшем случае как «выпадающий из нормы» или в обществе в целом, или в меньшей группе, обычно семье. Индивид, который отличается от равных ему, который беспокоит или возмущает свою семью либо общество, часто объявляется безумным; иногда он даже не играет роли «ненормального», но его всё равно объявляют сумасшедшим. Такое психиатрическое уничижение человека выполняет важную потребность «душевно здоровых» членов группы.

v Поскольку люди не любят необъяснимых событий и нерешённых проблем, они склоняются к тому, чтобы вслепую принять ― вместо того, чтобы критически рассмотреть и, если это требуется, отвергнуть ― объяснения глобального характера, такие как «колдовство» или «душевная болезнь». Несомненно, именно поэтому вера в колдовство и исправительные практики теологического государства не были просто отброшены, но были замещены верой в сумасшествие и исправительными практиками терапевтического государства. Мифология душевной болезни и репрессивные меры, которые она оправдывает, возможно, также не будут просто отброшены, до тех пор пока их не вытеснит иная система верований и общественный институт, основанный на ней. Будем надеяться на то, что эти изменения, когда они наступят, будут к лучшему.

vi Thomas S. Szasz, The Ethics of Psychoanalysis.

vii Thomas S. Szasz, Law, Liberty and Psychiatry, а также Psychiatric Justice.

viii Thomas S. Szasz, Psychotherapy: A sociocultural perspective, Comprehensive Psychiat., 7: 217-223 (Aug.), 1966

ix John Callahan, Welfare clients called coerced, New York Times, July 22, 1967, p. 22.

x A. Louis McGarry, Competency for trial and due process via the state mental hospital, Amer. J. Psychiat., 122: 623-630 (Dec.), 1965.

xi Edith E. Asbury, Faster mental examinations ordered for defendants here, New York Times, July 8, 1967 p. 26.

xii Например, см. Антон Павлович Чехов, «Палата №6»; Mary Jane Ward, The Snake Pit; Frank L. Wright, Jr., Out of Sight, Out of Mind; Lois Wille, the Mental health clinic, expressway to asylum, Chicago Daily News, Mar. 26, 1962; 11 times 12? Youth flunk mental exam,, ibid.,, Mar. 27, 1962; Misfiled card save salesman from mental hospital, ibid., Mar. 28, 1962; Why refugee asked for ticket to Russia, ibid., Mar. 29, 1962; S. J. Micciche,, Bridgewater holds colony of lost men,, Boston Globe,, Feb. 20, 1963; Some jailed 40 years for truancy, ibid,; Consultant Psychiatrist, The scandal of the British mental hospital, Manchester Guardian, Mar. 19, 1965; Norman Shrapnel, Mental hospitals disclosures appall MP, ibid., Mar. 20, 1965; Sylvia Wilson, The Cinderellas (Letters), ibid., Mar. 30, 1965; D. J. Harvey, Typical conditions (Letters), ibid., March 30, 1965.

xiii См. гл. 4 и 12-14

xiv Philipp Shabecoff, Rightist activity rises in Germany, New York Times, Mar. 2,, 1966, p. 14; Neo-Nazi activity rises in Germany, ibid., Mar 6,, 1966, p.14.

xv Study depicts GI who marries in Vietnam as troubled man, ibid., Feb. 25, 1967, p. 7

xvi John Osmundsen, Doctor discusses “mixed” marriage, ibid., Nov. 7, 1965, p.73.

Книга доктора Томаса Саса "Фабрика безумия" опубликована издательством "Ультра.Культура" и доступна в книжных магазинах

а также в интернет-магазинах

Сущность или существование: проблема психиатрии и шизофрении

О критике DSM и понятия «шизофрения», высказанной бывшим редактором American Journal of Psychiatry Нэнси Андреасен

ТОМАС САС

Системы мышления покоятся на определенных положениях, защищенных от критики в рамках самой данной системы. Монотеистические религии опираются на положение о том, что Бог существует; медицина – на положение о том, что заболевание тела существует; психиатрия – на положение о том, что душевное заболевание существует. Довольно давно, исходя из свидетельств и логического рассуждения, которые я не буду повторять здесь, я высказал идею о том, что душевная болезнь не существует, и в действительности, существовать не может, поскольку она не является заболеванием тела, поддающимся обнаружению. Однако, подобно тому как несуществование божеств не подрывает процветание религии и теологии, точно также и несуществование психических заболеваний не подрывает процветания шизофрении и психиатрии.

Психиатры склонны рассматривать психиатрическую историю как череду научно-гуманистических прорывов, следующих один за другим. Свое недавнее эссе «DSM и смерть феноменологии в Америке», опубликованное в Bulletin, Нэнси Андреасен начинает следующими словами:

«На протяжении 19-ого и начала 20-го столетий американская психиатрия разделяла с Великобританией и Европой многие интеллектуальные традиции и ценности. Они включали в себя принципы, унаследованные от Просвещения, в отношении достоинства индивида и ценности тщательного наблюдения»ⁱ Она продолжает: «Психиатрия является одной из старейших специальностей медицины. Она зародилась, когда у специалистов, получающих образование врачей общей практики, появился интерес к лечению тяжелых психических больных. Это течение приобрело характер широкомасштабной тенденции, охватившей Великобританию, Европу и Соединенные Штаты Америки, и получившей свое распространение благодаря таким личностям, как Чиаруги, Пинель, Раш и Тьюкс. Это движение зародилось на заре современной науки и на основе философии эпохи Просвещения».

В лучших традициях леволиберальной историографии, Андреасен хранит молчание по поводу этически сомнительных практик психиатра: помещение под стражу невиновного (препровождение в стационар) и извинение виновного (защита по невменяемости).

Андреасен, столп американского психиатрического истеблишмента во времена правления DSM , притворяется его критиком: «DSM препятствует глубокому изучению пациента практикующим врачом в качестве уникальной в своем роде личности, так как это руководство представляет собой лишь сухой эмпирический подход». Самое последнее, что желают знать психиатры (в отличие от психоаналитиков) – это своих пациентов как личностей. До тех пор, пока психиатры наделены властью лишать «душевнобольных» свободы, и пока они ею пользуются, они лишают себя возможности понимать своих пациентов как людей.

Вошедшее сегодня в моду ошибочное психофармакологическое «понимание» житейских проблем в качестве химически вызванных заболеваний мозга представляет новейшее историческое свидетельство тому, что гуманистические заявления психиатра – это упражнения в недобросовестности.

«Все это, – продолжает Андреасен, - заставило автора написать несколько передовых статей в журнал “American Journal of Psychiatry”, затрагивающих современные проблемы, связанные с разработкой DSM. ... Европейцы смогли бы спасти американскую науку, выработав критерии, с помощью которых можно было бы определить, у кого в действительности имеется шизофрения, или, что шизофрения представляет собой на самом деле)

Остается гадать, каким образом Андреасен удается примирить свою неуверенность в вопросе о том, «у кого в действительности имеется шизофрения», со стандартной психиатрической практикой использовать диагноз шизофрении для того, чтобы невиновных лишать свободы, а виновных освобождать от ответственности за совершенные преступления.

2

Феноменология – одно из тех эрудированных слов, которыми любят пользоваться посвященные, чтобы производить впечатление на обычных людей. Хотя у этого термина несколько значений, некоторые из которых довольно туманны, его основной смысл прост и важен: это метод исследования и рассуждения, который описывает конкретное, поддающееся наблюдению «существование», в противоположность спекуляциям об абстрактных, не поддающихся наблюдению «сущностях», лежащих вне пределов нашей ограниченной человеческой способности познавать внешний мир.

В этом смысле, феноменология связана с эмпиризмом и экзистенциализмом (рассуждением о существовании – прим. пер.) , и ее можно противопоставить платоновскому идеализму и другим философиям «эссенциализма» (рассуждения о сущностях – прим. пер. )

История шизофрении – со времени изобретения «диагноза» Эвгеном Блейером в 1911 году до сегодняшних его «лечений» - это пример тщетности попыток разрешить опытными методами проблему, описанную в терминах «сущностей».

Несмотря на заявления Андреасен, беспристрастное рассмотрение истории психиатрии показывает, что психиатры никогда не следовали опытно-феноменологическому подходу в отношении своих собственных практик, или проблем тех людей, которых они якобы изучали. Я говорю так потому, что наиболее очевидной и непреходящей характеристикой, связанной с психиатрией, является лишение свободы.

В 1913 году Карл Ясперс признал уникальную важность этого элемента психиатрической практики: «Помещение в больницу часто происходит вопреки воле пациента, и следовательно, психиатр обнаруживает себя в отношениях с пациентом иного рода, нежели другие врачи. Он пытается сделать эту разницу настолько несущественной, насколько это возможно, намеренно подчеркивая свой исключительно медицинский подход к пациенту, однако последний во многих случаях вполне уверен в том, что с ним все в порядке, и сопротивляется этим медицинским мерам».ⁱⁱ

Недавно историк Эрик Джей. Энегстрём написал следующее: «Вернике заметил, что медицинское лечение [душевно] больных началось с ущемления их личной свободы. Учитывая высокую ценность которой наделяют личную свободу, Вернике заключил, что ответственность психиатров чрезвычайно велика. Иными словами, в силу своей власти лишать свободы, психиатры стали истинными гарантами личных прав и законного порядка».^*iii

Было бы трудно совместить такую роль для психиатра с основными принципами надлежащей правовой процедуры и законного порядка.

Психиатрия началась в качестве практики помещения под замок в сумасшедших домах индивидов, отмеченных ярлыком «сумасшедший».^iv Она продолжает основываться на принуждении.^v

Людей, объявленных безумными, лишали свободы не потому, что они больны, а потому, что их поведение досаждало или угрожало другим, а также потому, что они были бедны и беззащитны. Дело по-прежнему обстоит именно так. Психические болезни, которые ставили индивидам – от драпетомании до мастурбационного безумия, гомосексуальности и шизофрении – представляли собой оправдания тому, чтобы лишать их свободы и под именем терапии навязывать им различные вмешательства. Дело и сегодня обстоит именно так. До тех пор, пока психиатры отказываются разделять между собой поиск научных сведений о явлениях, которые они называют «психические расстройства», и принятие на себя роли судей и тюремщиков, их практики будут продолжать ставить перед ними неразрешимые моральные трудности, и обильно вооружать доводами их критиков.

*Карл Вернике (1848 -1904) – немецкий невропатолог и нейропсихиатр. Одним из первых описал многие невропатологические отклонения, некоторые из которых названы его именем, например, афазия Вернике и деменция Вернике

iAndreasen, N. DSM and the death of Phenomenology in America: An Example of Unintended Consequences. Schizophrenia Bulletin, 2007. 33: 108-112.

iiJaspers, Karl 1963. General Psychopatology [1913] 7-th edition. Translated by J. Hoenig and M. W. Hamilton. Univercity of Chicago Press, pp. 839-840

iiiEngstrom, E. J., 2003. Clinical Psychiatry in Imperial Germany: A History of Psychiatric Practice. Ithaca, NY: Cornell Univercity Press, p. 251. Выделение добавлено

ivSzasz, T. 1994/1998. Cruel Compassion: the Psychiatric Control of Society's Unwanted. Siracuse: Univercity of Siracuse Press

vSzasz, T. 2007. Coercion as a Cure: A Critical History of Psychiatry. New Brunswik, NJ: Transaction Publishers.

Опубликовано с любезного разрешения профессора Томаса Саса и доктора психологии Джеффри Шалера, владельца веб-страницы www.szasz.com

Отрывок из готовящейся к изданию книги "Освобождение через притеснение"

Освобождение через притеснение

Сравнительное исследование рабства и психиатрии

ТОМАС САС

О, скажите, кто это первый объявил, кто первый провозгласил, что человек потому только делает пакости, что не знает настоящих своих интересов; а что, если б его просветить, открыть ему глаза на его настоящие, нормальные интересы, то человек тотчас же перестал бы делать пакости, тотчас же стал бы добрым и благородным, потому что, будучи просвещенным и понимая настоящие свои выгоды, именно увидел бы в добре собственную свою выгоду, а известно, что ни один человек не может действовать зазнамо против собственных своих выгод, следственно, так сказать, по необходимости стал бы делать добро? О младенец! о чистое, невинное дитя!

Фёдор Достоевский

«Записки из подполья»

ПРИЗНАТЕЛЬНОСТЬ

Нет человека, который был бы как остров, и ни одна книга, строго говоря, не представляет собой плод усилий одного человека. Я глубоко обязан своей семье, друзьям, коллегам, и тем, кто хотел обсудить, покритиковать, предложить источники; за поддержку и чтение рукописи; а также, последнее по порядку, но не по значению, за поддержку точки зрения, которую «эксперты» считают ошибочной, если не хуже того.

Я хочу особо поблагодарить Питера Ува, библиотекаря Медицинского университета штата Нью-Йорк в Сиракузах, за щедрую и мудрую помощь год за годом, и книга за книгой; кроме того, моего брата Джорджа, дочь Марго, Кеёт Хёллер, Чарльза Говарда, Элис Милчтом, Джеффри Шалера, Миру де Бриес и Роджера Яноу. Надеюсь, что при личном обращении мне удалось выразить свою благодарность лучше, чем я могу это сделать здесь в нескольких словах.

Предисловие

Мы видели, как простую разницу в цвете кожи в самую просвещённую эпоху сделали основанием для самого глубокого из всех когда-либо существовавших порабощения человека человеком.

Джеймс Мэдисон (1768-1849)

Да, скрывая это, насколько только нам удаётся, мы удерживаем… в своего рода рабстве множество несчастных, стремящихся к свободе, для которых она была бы желанной.

Сэмюэль Гридли Хоув, врач (1801-1876)

Сравнение психиатрии и рабства ― само заявление о том, что эти общественные установления и отношения между людьми обладают в своей основе сходством ― на первый взгляд, может показаться эксцентричным, и даже непристойным. Психиатрия ― это хорошо. Рабство ― это плохо. Однако, не всё так просто.

Джеймс Макферсон, профессор американской истории из Принстонского университета, свою магистерскую^ работу «Боевой клич свободы» начинает следующими словами: «Обе стороны Гражданской войны в США заявляли о том, что сражаются за свободу». Сторонники Конфедерации верили, что они «за свободу», под которой они подразумевали «государственный суверенитет»: они стремились освободить Конфедерацию от оков тиранического национального государства ― Союза. Противники конфедерации также верили, что они ― за «свободу», под которой они понимали сохранение Союза от распада и, в том случае, если они были аболиционистами ― освобождение рабов. Сторонники того, что я называю психиатрическим рабством, также провозглашают, что они за свободу: они стремятся освободить душевнобольного от цепей его болезни. Однако на этом сходство заканчивается: в отличие от людей, поддержавших противников Конфедерации во время Гражданской войны, очень немногие поддерживают противников психиатрического рабства.

12 марта 1861 года Александр Гамильтон Стефенс (1812-1883), вице-президент Конфедеративных штатов, выступил с речью в Саванне, штат Джорджия. В ней он заявил, в частности, следующее: «[Конфедерация] покоится на великой истине о том, что негр не равен белому человеку; что рабство, подчинение превосходящей расе,― его естественное и нравственное состояние. Наша новая Конституция впервые в мировой истории опирается на эту великую природную, философскую, нравственную истину».

Оправдание современного психиатрического принуждения строго соответствует утверждению Стефенса. Если его перефразировать, наше общество опирается на великую истину о том, что душевнобольной не равен психиатру, а подчинение научной доктрине душевного здоровья ― это его медицинская и нравственная обязанность. Даже если мы согласимся без доказательств, что многие люди, считающиеся душевнобольными, в меньшей степени, чем психиатры, способны обеспечить свои потребности в крыше над головой, пище и отношениях с другими, из этого не следует, что душевнобольные подлежат принудительному господству со стороны психиатров. Единственное, что из этого следует ― так это то, что некоторым душевнобольным будет полезен доступ к убежищам ― местам, где можно получить приют и укрыться от требований общества; где для них обеспечиваются основные потребности, но без лишения их основных прав.

Мы можем изучать психиатрию, обращаясь к её официально объявленному предмету рассмотрения, ― душевной болезни, ― или же исследуя то, что делают те, кто её практикуют, т.е. психиатры. Хотя эти два подхода кажутся взаимодополняющими, в действительности это не так. На самом деле они противоречат друг другу. Почему? Потому что идея душевной болезни безоговорочно требует психиатрического принуждения, а также извинения [причиняемого при этом вреда], и оправдывает его. Пока мы не осознаем эту простую истину, не будет возможен ни настоящий прогресс в понимании явлений, которые мы называем «душевными болезнями», ни подлинная реформа психиатрических практик, которые мы называем «психиатрическим лечением».

Психиатрия началась как врачевание сумасшедших и вскоре превратилась в медицинскую специальность под названием «нейропсихиатрия», опирающуюся, как это представлялось, на невропатологию. Сегодня психиатрия основывается на политике: государство провозглашает, что психиатрия ― это отрасль медицины, и что душевные болезни это заболевания мозга ― потому, что разум является продуктом мозговой деятельности.

Прошло более сорока лет с тех пор, как я заявил в книге Миф душевной болезни свой психиатрический агностицизм и неприятие принудительного психиатрического «лечения». В этой книге я показываю, что теория психиатрии связана с разновидностями поведения, а не болезнями; а практика психиатрии ― с притеснением и освобождением, а не с деятельностью или злоупотреблениями в рамках одного из разделов медицины.

На протяжении большей части двадцатого века в психиатрии сохранялось противоречие: часть специалистов придерживалась контроля над принудительно госпитализированными пациентами, другая часть ― договорных отношений с пациентами в рамках согласия, достигнутого между взрослыми людьми. Теперь это не так. Ныне психиатрическое сообщество едино во всех своих практических замыслах. За последние два десятилетия американский народ ― политики, психиатры, врачи, медицинские исследователи, адвокаты, журналисты и общественность ― признали и приняли то, что они считают новой, не ангажированной моральными ценностями. наукой биологической психиатрии. Радикальные различия между принудительным характером деятельности психиатрических больниц и договорным характером частных психотерапевтических услуг отрицаются.

Правда состоит в том, что принудительная психиатрия служит интересам того, кто принуждает, а договорная обслуживает интересы договаривающихся сторон. Признание этого факта превращено в интеллектуальное, профессиональное и политическое табу. Согласно обязательной в профессиональных кругах точке зрения, наука ведёт нас к обнаружению всё возрастающего количества душевных заболеваний, каждое из которых требует лечения особыми препаратами; а кроме того, к признанию всё большего числа преступных действий ― проявлениями душевных заболеваний, все из которых требуют лечения психиатрическими препаратами и заключением в психиатрическом учреждении. Иными словами, мы движемся к той точке зрения, что хорошее поведение ― результат выбора, присущего свободной воле и заслуживающего одобрения; плохое поведение ― симптом заболевания мозга, освобождающего «пациента» от упрёков или от суда, однако часто требующего психиатрического заточения.

Попрание прав человека рабством, инквизицией, национал-социализмом и коммунизмом хорошо документировано. Моя цель ― показать, что психиатрия ― как притеснение пациента психиатром, определяемое и оправдываемое под видом освобождения пациента от болезни, якобы лишающей его свободы и ответственности ― принадлежит к этому пантеону бесчеловечности одного человека по отношению к другому.

Введение: опасные спасения

Сумасшедший ― это не тот человек, который потерял разум. Сумасшедший ― это тот человек, который потерял всё, кроме разума.

Джилберт К. Честертон ( 1874-1936)

Случается, что человек приходит к таким суждениям, которые он не спешит открыто высказывать из уважения к глубоко укоренившимся верованиям и предубеждениям.

Франк С. Мейер (1909-1972)

На протяжении столетий люди верили в то, что, помимо очевидной общественной пользы, принудительное спасение еретической души представляло собой благо для самого еретика, принудительное порабощение негра ― благо для самого негра, а принудительное лечение душевнобольного ― благо для самого душевнобольного. Каждой из этих защитно-преследовательских идеологий движет одна идея: что спасение людей от самих себя ― благо не только для общества, но также и для индивида, подвергающегося принуждению.

В том, что касается освобождения безумного посредством его притеснения, мы перешли, в течение последних десятилетий, от плохого к худшему. До недавнего времени пространство, в котором душевнобольных могли лечить принудительно, ограничивалось палатами сумасшедших домов или психиатрических больниц. Сегодня правовых границ между психиатрической больницей и обществом не осталось. Вне зависимости от того, где человек находится, психиатр может с помощью судьи навязать ему диагноз и лечение против его воли.

В книге «Фабрика безумия: сравнительное исследование инквизиции и движения душевного здоровья (1970)» я представил систематический отчёт о сходствах между принудительными религиозными практиками прошлого и принудительными психиатрическими практиками настоящего. В этой книге я предлагаю систематический отчёт о сходствах между общественными институтами имущественного рабства и психиатрического рабства, ― этот последний термин я использую для описания психиатрических вмешательств, силой навязываемых индивиду. Поскольку инквизиция сформировала модель для всех более поздних западных идеологий спасения людей от самих себя, я начну с краткого обзора этого установления, которое часто остаётся непонятым.

Инквизиция: оберегая людей от ошибок

Религиозные верования и практики по сути своей являются и публичными, и частными; и общественными, и личными; и всеобщими, и различающимися. С самого своего формального учреждения в IV веке католическая церковь имела иерархическую структуру с централизованной бюрократией. Вот почему для католицизма ― в отличие от буддизма или иудаизма ― разнообразие религиозных верований стало ересью, и, таким образом, «общественной проблемой», с которой следовало справиться. Слишком недостаточно осознан тот факт, что терпимость по отношению к отклонениям ― будь то в отношении религиозных верований, полового поведения, употребления препаратов и так далее ― не позволяет поведенческим различиям превратиться в «проблему», которая требует особой идеологии, чтобы «объяснить» её, и особого общественного установления, чтобы «справиться» с ней.

Слово «ересь» происходит от греческого Hairesis; первоначально это слово означало «акт выбора». «Используемое в этом смысле, ― объясняет Британская энциклопедия, ― слово было нейтральным, однако, будучи принято в христианстве, оно получило неодобрительную окраску. Это связано с тем, что с самого начала церковь считала себя хранителем дарованного божественным образом откровения… Следовательно, любое истолкование, которое отличалось от официального, неизбежно было «еретическим» в новом, уничижительном смысле».

Ортодоксия^* предполагает неортодоксальность. История христианства по крайней мере частично представляет собой историю ереси ― религиозных «ошибок», совершаемых индивидами или сектами, и «исправленных» Истинной Церковью. Первоначально еретиков, ― таких как ариане, манихейцы, альбигойцы и донатисты ― подавляли епископы и их светские союзники. В двенадцатом веке церковные советы начали требовать от светских правителей преследования еретиков. Учреждение Инквизиции обычно относят к папе Григорию IX (1145-1241; папство в 1227-1241), который в феврале 1231 года «принял для Рима закон, согласно которому еретики, осуждённые церковным судом, должны были передаваться светским властям для «надлежащего наказания». Этим «надлежащим наказанием» было сожжение заживо для упорствующих, и пожизненное заключение для раскаявшихся». В 1478 году была формально учреждена испанская инквизиция. В этой связи мы должны отметить, что подобно слову «ересь», слово «инквизиция» первоначально означало «проверка» или «изучение», однако постепенно его смысл переменился на «осуждение». Слово происходит от латинского inquirere ― рассматривать, исследовать. Сначала оно относилось к специальному церковному установлению для борьбы и подавления ереси ― такая «борьба», как предполагалось, должна была наилучшим образом послужить настоящим интересам как еретика, так и общества.

Сходства между инквизиторскими и психиатрическими процедурами красноречивы и очевидны: человек, обвиняемый в ереси, предполагался виновным, должен был свидетельствовать против себя, и чем более страстно он отрицал своё впадение в ересь, тем более закоренелым еретиком его полагали. У него не было права задавать вопросы обвинителям. «Считалось допустимым принимать свидетельства преступников, людей дурной репутации, отлучённых от церкви и еретиков. Обвиняемый не имел права пользоваться советами, и кровные отношения не освобождали от обязанности свидетельствовать против обвиняемого. Приговоры не подлежали обжалованию… Наказания варьировались от посещения церквей, паломничества, ношения креста позора до тюремного заключения… и смерти через сожжение у столба, которое осуществляли светские власти…и которое сопровождалось конфискацией имущества обвинённого».

В 1542 году папа Павел III учредил постоянную конгрегацию, в которую вошли кардиналы и другие официальные лица; их задачей стало защищать целостность вероучения, запрещать ошибки и ложные доктрины. Этот орган, Конгрегация Святой палаты, который сейчас называется Конгрегация вероучения, стал частью Римской Курии, надзирающей за деятельностью местных инквизиций. Именно это учреждение внесло в Список запрещённых книг работу Коперника «Об обращениях небесных сфер» и судило Галилея.

«Католическая энциклопедия» справедливо подчёркивает, что «Современные люди испытывают трудности в понимании этого учреждения, потому что они в немалой степени утратили из виду два факта. С одной стороны, они перестали воспринимать религиозную веру как нечто объективное, как дар Божий, в силу этого находящийся вне рамок свободного личного суждения. Во-вторых, они больше не видят в Церкви общества суверенного и совершенного, основанного на чистом и подлинном Откровении, для которого естественно, что наиболее важным долгом является сохранение этого исходного залога веры незапятнанным. До религиозной революции XVI века эти взгляды оставались общими для всех христиан ― то, что ортодоксия должна быть сохранена любой ценой, казалось самоочевидным».

Истина и нетерпимость

Идея о том, что обладание истиной обязывает обладателя терпимо относиться к ошибкам ― это современная научная идея. Поле её приложения по-прежнему ограничено естественными и точными науками; это доказывается модной ныне нетерпимостью в общественных науках, политике, средствах массовой информации и повседневной жизни, известной под названием «политическая корректность».

Церковь воспринималась как то, что основано Христом, в качестве совершенного общества. Из этого следовало, что она должна иметь власть устанавливать законы и накладывать наказания за их нарушение. Так, ересь ― воспринимаемая как нарушение законов Церкви, поражающее самую основу её жизни, единство веры ― «была преступлением, которые светские правители были обязаны карать. Она считалась чем-то более серьёзным, чем любое иное преступление, даже государственная измена».

Религиозная нетерпимость не была чем-то, присущим только католичеству. Она была, и остаётся, естественным сопровождением глубокой религиозной убеждённости. Соединяясь с властью, она неизбежно приводит к религиозным преследованиям. После Реформации религиозные преследования усилились, а кальвиновская Женева превратилась в резиденцию протестантской «инквизиции».

Психиатрическая нетерпимость ― один из устоев терапевтического государства. Его священная троица ― психиатрический диагноз, психиатрическое лечение и психиатрическая изоляция ― является маской для того, чтобы оправдывать принуждение под видом помощи. Отказ от психиатрического лечения, а также отказ от жизни (то есть попытка самоубийства) ― это психиатрические ереси, наказуемые психиатрическим заточением и принудительным психиатрическим лечением. Возражения против принудительного психиатрического лечения попыток суицида рефлексивно отрицаются как нечто настолько лишённое сострадания, чтобы вообще не заслуживать рассмотрения.

Кающийся католический еретик часто принимал веру более ревностно, чем его преследователь, хотя бы, если не было другой причины, для того, чтобы показать свою лояльность и обеспечить свою собственную безопасность. Кающийся психиатрический еретик делает то же самое. Комментируя объявление войны душевным болезням со стороны генерального хирурга США, профессор психиатрии медицинской школы Джона Гопкинса Кэй Рэдфилд Джемисон заявил: «В качестве того, кто изучает, лечит и страдает от жестокой душевной болезни ― маниакальной депрессии ― я восхищаюсь генеральным хирургом за его превосходный, вдумчивый и тщательный отчёт о душевных болезнях». Не удовлетворившись похвалой принудительной психиатрической госпитализации и недобровольного лечения электрошоком, Джемисон утверждает, что «различение между добровольной и недобровольной госпитализацией является произвольным и вводящим в заблуждение».

Со времён инквизиции мы достигли значительного прогресса. У нас есть химические препараты, излечивающие еретиков; на своих излеченных еретиков мы взираем с позиции наиболее продвинутых и научно осведомлённых среди инквизиторов. Я считаю, что Ричард Фейман был прав: «Кто такие охотники на ведьм? Конечно же, психоаналитики и психиатры… Мы живём в ненаучную эпоху… Наука является верованием в невежество экспертов». Мы же веруем в непогрешимость эксперта-психиатра.

Психиатрическое рабство ― то есть, заключение индивидов в сумасшедшие дома ― начинается в семнадцатом веке, нарастает в восемнадцатом, и входит в статус признанного обществом обычая в девятнадцатом. Поскольку эта практика включает в себя лишение свободы лиц, которые не нарушили законов, она нуждается в нравственном и правовом оправдании. История психиатрии, особенно в её отношениях с законом, это главным образом история последовательно мутирующих оправданий психиатрического заключения под стражу. Метаморфозу от одного критерия принудительной госпитализации к другому обычно называют «реформой психиатрии». Это очень далеко от истины. Итоговые показатели психиатрического баланса всегда одни и те же: индивидам, признанным безумными, навязывают порочащие их «диагностические» обозначения, лишают свободы и принудительно «лечат». На протяжении более чем сорока лет я настаивал на том, что психиатрические реформы представляют собой упражнения в приукрашивании рабских плантаций. Рабство невозможно реформировать ― его можно только упразднить. До тех пор, пока идею душевной болезни связывают с опасностью и используют для того, чтобы оправдывать власть психиатра, осуществляемую через превентивное психиатрическое лишение свободы, упразднить психиатрическое рабство не удастся. (Хотя идея душевной болезни неявно подразумевает правомерность исполнения власти психиатром, сама по себе она не делает упразднение психиатрического рабства невозможным. Некоторые аболиционисты верили в расовую неполноценность негра; некоторые бывшие пациенты верят в душевную болезнь, и тем не менее выступают против психиатрического принуждения.)

Власть ― это возможность добиться повиновения. Её источники ― силовое принуждение сверху и зависимость снизу. Под силовым принуждением я понимаю правовую и/или физическую возможность лишить другого индивида жизни, свободы или собственности. Под зависимостью я понимаю желание или потребность обладать другими как защитниками или кормильцами. Для того, чтобы увидеть разницу между принудительными и непринудительными средствами добиваться повиновения, мы должны различать между силовым принуждением и убеждением, между насилием и авторитетом. Вот как это формулирует Альфред Норт Уайтхед: «Взаимодействие между индивидами, а также между социальными группами, принимает одну из двух форм ― силу или убеждение. Торговля ― замечательный пример взаимодействия путём убеждения. Война, рабство и правительственное принуждение дают примеры силового правления». Когда Вольтер призвал «Раздавить гадину!», он обозначил словом «гадина» церковную власть пытать и убивать, но не власть вводить в заблуждение или давать неправильные сведения.

Подобно инквизитору, современному психиатру нелегко увидеть разницу между отрицанием представлений Другого (ошибочных), сочетающимся, однако с терпимостью к тому, что он существует, и преследованием Другого с целью помочь ему увидеть «истину». В глазах ревностного сторонника, терпимость к психиатрической ереси приравнивается к объявлению войны Психиатрии. Почему? Потому, что в отличие от стандартной медицинской практики, опирающейся на сотрудничество, стандартная психиатрическая практика опирается на принуждение. Представляется, что именно это превращает возражения против психиатрического принуждения в отрицание психиатрии целиком. Аболиционисты выступали только против санкционирования законом притеснения чернокожих. Я выступаю только против санкционирования законом притеснения людей с психиатрическими диагнозами. Психиатрические отношения между взрослыми, достигшими информированного согласия, должны быть предметом частного договора.

Психиатрическое рабство и терапевтическое государство

Психиатрическое рабство ― старейшая и наиболее красноречивая черта терапевтического государства, которое, в свою очередь, является современным, светским перевоплощением государства теократического. Каждое из них представляет собой разновидность политического абсолютизма: одно из них основано на фармакратических^* правах медицинского защитника, другое ― на правах венценосного покровителя, дарованных свыше. С момента зачатия этого явления, власть и престиж психиатрического рабства устойчиво возрастали, и сегодня принудительная психиатрическая система является неотъемлемой и уважаемой частью каждого современного общества. Почему, в таком случае, я выступаю против него? Потому что я считаю, что принудительный контроль над дурным поведением должен быть нравственной и правовой, а не медицинской или терапевтической функцией; и что государство должно наказывать исключительно незаконное поведение, и делать это только посредством правовых мер. Иными словами, я против психиатрического рабства потому, что считаю, что оно враждебно личной свободе и ответственности, правлению закона, и самому существованию свободного общества.

Большинство людей воспринимают психиатрию не в качестве порабощения разрушительной идеологией, а в качестве освобождения от опасного заболевания; они принимают на веру заявления о том, что психиатрия ― это медицинская наука, а психиатрические вмешательства ― это научно обоснованные медицинские меры лечения реально существующих заболеваний. Он не видят того, что большинство психиатрических рабов находятся в столь же жалком состоянии, что и ранее; отчасти потому, что не желают этого видеть, а отчасти ― потому, что постановка диагнозов и прописывание лекарств создаёт психиатрам образ настоящих врачей, которых безоговорочно считают благонамеренными. Исследование отношения пациентов к врачам показывает, что «большинство больных доверяют докторам».

Прежде душевнобольных ограничивали физически, не претендуя при этом на лечение; теперь их ограничивают химически, и это фармакологическое ограничение представляют в виде лечения. Раньше безумца, заключённого в сумасшедший дом, воспринимали как недееспособного человека с неизлечимой болезнью; теперь его рассматривают как опасного пациента, страдающего от болезни, поддающейся лечению, но неспособного осознать своё болезненное состояние, и следовательно, нуждающегося в лечении против своей воли. «Люди не соглашаются лечиться, если не понимают того, что они больны, ― объясняет Э. Фуллер Торри, глава Центра защиты лечения из Арлингтона, штат Вирджиния, ― вот почему людей с острыми психиатрическими заболеваниями следует лечить принудительно».

Подавляющая поддержка психиатрического рабства как государственной политикой, так и общественным мнением, лишает критика форума, где он может эффективно высказать своё несогласие, вне зависимости от того, насколько абсурдны доводы, которые он критикует. «В медицине аксиоматично, ― заявляет профессор психиатрии Стефен Рэчлин из колледжа врачей и хирургов колумбийского университета, ― что пациент едва ли занимает наилучшую позицию для того, чтобы прописывать своё лечение». Рэчлин уравнивает право пациента отказаться от лечения, которое прописал для него врач, с «правом» решать и предписывать, каким будет назначенное ему врачом лечение. Это, конечно же, абсурд. Однако такое искажение сути предмета позволяет Рэчлину задать вопрос: «Как, в таком случае, можем мы утверждать, что он [душевнобольной] способен сделать информированный выбор по вопросу о том, показано ему лечение или не показано? Согласно моему опыту, стационарный психиатрический пациент, отказывающийся от лечения, делает это по причинам, связанным с его психозом и расстройством мышления… если свобода ― это не просто слово, то право отказываться от лечения ― это чересчур много».

Можно ли иметь слишком много свободы? Нет, если применять это слово так, как его использовал лорд Актон: «Центром и высшей целью свободы является правление совести... Свобода ― это состояние, которое делает принятие решения лёгким для совести». Если бы психиатры приняли точку зрения Актона на свободу, их сознание не позволило бы им продолжать свою работу. Не затрудняясь такого рода препятствиями, психиатры могут извинять своё рвение в том, чтобы делать пациента счастливым, назначая ему лечение, даже против его воли. Они не ведают о предупреждении Актона: «если счастье ― это цель общества, то свобода избыточна. Она не делает людей счастливыми».

Перемена наших представлений о психиатрии от тех, какими они были до Второй мировой войны, к тому, что имеется сейчас, отчасти вызвана Холокостом и ужасами войны. После этих событий практически каждый стал самозваным поборником «прав человека». Для чернокожих и женщин результаты были грандиозны: они получили действительные законные права. Для душевнобольных результат был чудовищным: они получили право быть душевнобольными, что на практике означает обязанность подчиняться жестоким и эксцентричным наказаниям, которые называются лечебными мерами. Сейчас принудительные психиатрические практики распространены значительно шире, охватывают больше людей и считаются более оправданными, чем когда бы то ни было прежде. Современный душевнобольной облагодетельствован рядом новых законов, «наделяющих» его рядом дарованных прав, таких как право на адвоката, право на лечение, право на содержание в наименее ограничительных условиях, и так далее. Вместо освобождения душевнобольного от господства принудительно навязанного ему психиатра, эти меры закрепили правомерность психиатрического притеснения в качестве медицинской помощи. Следующий пример показывает, как адвокаты, судьи, и психиатры нашего времени сотрудничают в отправлении психиатрического рабства.

Мужчина, признанный дееспособным и не опасным, оказался в психиатрической больнице. Психиатры хотят, чтобы он принимал нейролептические препараты. Он отказывается. Его тюремщики обращаются в суд с просьбой разрешить недобровольное лечение. Судьи приказывают, чтобы пациента-узника лечили препаратами против его воли. Суд постановил:

«Мы признаём, что такое решение несовместимо с нашим утверждением о том, что «государство не может действовать с позиции parens patriae^ в отношении душевнобольного, если только он не был признан недееспособным». Мы более не придерживаемся такой абсолютистской позиции. Согласно более современному взгляду, недобровольное помещение индивида в психиатрическую больницу не вызывает даже предположения о том, что пациент недееспособен… Когда суд выясняет вследствие ясного и убедительного свидетельства, что пациенту не достаёт способности предоставить информированное согласие или отказать в нём в отношении лечения, интерес государства в заботе о гражданах перевешивает интерес пациента в отказе от лечения. Когда, кроме того, суд устанавливает вследствие ясного и убедительного свидетельства, что польза антипсихотического лечения превосходит побочные эффекты, и что не существует менее интрузивных^ лечебных мер, которые будут столь же эффективны в лечении болезни, то он может издать распоряжение, разрешающее принудительное лечение пациента».

Проклятие излечимости душевной болезни

Те времена, когда безумие считали неизлечимым, давно в прошлом. Мнение о том, что сумасшествие поддаётся излечению, изменило положение сумасшедшего от плохого к худшему, а не к лучшему. Пока психиатр верил, что безумие неизлечимо, пациенты до некоторой степени были ограждены от furor therapeuticus^† психиатров. И наоборот, чем больше психиатр впадает в одержимость своей властью победить душевную болезнь, тем большую ярость вызывает в нём отказ пациента от лечения. Так, наихудшие из психиатрических злоупотреблений совершались под именем психиатрического лечения ― таковы терапия инсулиновым шоком, лечение электрическим шоком и лоботомия. Сегодня к этому списку мы можем добавить психотропные препараты.

Когда имущественное рабство было законным, люди не испытывали интереса к тем урокам, которые приготовила для них история. Сегодня они не интересуются теми уроками, которые приготовила для них история психиатрии. Вместо этого, они предпочитают обманываться ложью о том, что в прошлом, когда эффективных лечебных мер не было, сумасшедшие были обречены мучиться жестокими последствиями своих неисцелённых болезней. Это не так.

Двести лет тому назад сэр Джордж Бэйкер (1722-1809), президент Королевского колледжа врачей, отмечал: «Нам не следует впадать в отчаяние…в отношении того, что поскольку врачебное искусство не может помочь пациенту немедленно, ему невозможно помочь вообще. Сумасшествие… зачастую исчезает само собой». Сходным образом, Филипп Пинель (1745-1826), отец французской психиатрии, утверждал: «Нам также известно, что определённое постоянное излечение может быть получено от того, что французы называют “методом ожидания”, который состоит в том, чтобы просто предоставить маньяка усилиям природы без какой-либо [врачебной] помощи». В 1900 году один из психиатров, публиковавшихся в Journal of American Medical Association, («Журнал Американской медицинской ассоциации») сообщил о том, что «66,7 процентов госпитализированных [в правительственную больницу для сумасшедших] в среднем излечиваются за 3,9 месяцев». Данный результат превосходит любые из тех, которые достигаются сегодня при помощи принудительного медикаментозного лечения.

Признание того, что болезнь неизлечима, не означает поражения и беспомощности. Напротив, оно может послужить началом подлинному состраданию и принесению пользы по-настоящему. Признание того, что в некоторой мере определённые телесные недуги неизлечимы, привело к созданию современного хосписного движения. От пациентов хосписов не ожидается использование самых современных методов лечения, и от них не требуют жить так долго, как только возможно. Признание того, что душевные болезни неизлечимы ― потому что это не болезни вовсе ― сходным образом могло бы положить начало подлинному состраданию и настоящей пользе делу. В частности, оно могло бы привести ― если только мы действительно желаем послужить интересам пациента, которые определяет он сам (а не интересам его семьи или общества) ― к созданию настоящего убежища^*: учреждения, где индивид может без опасений искать кров и поддержку; где от него не будет ожидаться подчинение какому-либо требованию «лечиться» или изменить своё поведение, и откуда его не прогонят против его воли (разумеется, исключая случаи преступного поведения или поведения, нарушающего правила, установленные держателями такого заведения.) Настоящее убежище ― это такое место, где человек, которого большинство или государство считают «отличающимся» от них, может укрыться от тех, кто стремится отобрать у него право быть другим. Если это так, то такое место должно быть свободно от принуждения: у людей должна быть возможность свободно прибегать к нему и покидать его по своей воле. Чёткое понимание того, чем является убежище, позволяет нам понять его зеркальные противоположности: психиатрическую больницу и концентрационный лагерь. Вопреки распространённому мнению, концентрационный лагерь не является ни национал-социалистическим, ни коммунистическим изобретением; это нововведение испанского колониального правления девятнадцатого века на Кубе. Что отличает концентрационный лагерь от других мест заключения? «Когда мы говорим о концентрационных лагерях, ― утверждает журналистка Энн Аппельбаум, ― мы в общем подразумеваем такие лагеря, куда людей заключают не за то, что они сделали, а за то, кто они такие». Такое же высказывание будет справедливо и в отношении психиатрических больниц.

К сожалению, развитие врачевания безумных сопровождалось извращением понятия «убежище», которое Сэмюэль Джонсон определил как «место, из которого нельзя забрать того, кто там укрылся». Когда мы говорим о том, что Соединённые Штаты предоставляют политическое убежище иммигрантам, мы подразумеваем, что здесь иммигрант свободен от принуждения, связанного с тем, кем он является. Возможно, это верно в отношении для иммигранта, но это не так для душевнобольного. И это никогда не соответствовало истине в отношении приюта для сумасшедших, в котором с самого начала сочетались функции убежища ― защищающего постояльцев, запирая от них общество ― с наказательными функциями тюрьмы, которая защищает общество, запирая от него «пациента». В 1838 году в своём трактате, красноречиво озаглавленном «Полное упразднение личного стеснения в лечении безумного», Роберт Гардинер Хилл (1811-1878), шотландский врач, державший несколько сумасшедших домов, призывал: «Пусть это в самом деле будет приютом от невзгод; убежищем не только по названию, но и на деле, и воистину ― местом, где страдалец может укрыться от нападок и оскорблений; где его чувства не будут бездумно расстраивать, а его невинные желания ― беспричинно запрещать». В этих словах не было бы нужды, если бы слово asylum («убежище» ― прим. русск. ред.) в insane asylum («убежище для сумасшедшего», «сумасшедший дом» ― прим. русск. ред) к тому времени уже не утратило бы своего смысла и не приобрело противоположного значения. Функции убежища в государственных психиатрических больницах, и без того недостаточные и неприемлемые, исчезли окончательно вскоре после введения массового лечения препаратами и и деинституционализации душевнобольных. Ведущим, хотя и вымышленным, аргументом в пользу этих «реформ» было то, что они устраняли необходимость в продолжительной госпитализации по душевной болезни. В результате сегодня на Западе фактически единственным прибежищем для индивида, желающего избежать требований общества, стало самоубийство.

Деинституционализация ― этот образный термин для насильственного изгнания душевнобольного из больницы ― была подкреплена законами, учреждающими «внестационарное лечение» ― ещё одно образное выражение, означающее принуждение пациента принимать психиатрические препараты, «находясь в обществе». Эта последовательность событий напоминает установление законов джимкроуизма^* после «освобождения» рабов в результате Гражданской войны и принятия тринадцатой поправки к Конституции. В каждом случае члены стигматизированного^† и притесняемого класса на словах освобождаются от своих оков, что делает их, в теории, свободными и равными, только для того, чтобы на практике вновь подвергнуть их ряду новых законов и политических мер, закрепляющих их неравенство и несвободу.

Перед тем, как завершить эти вводные замечания, я хотел бы признать, что сопоставление психиатрического рабства с имущественным рабством несостоятельно в одном, очень важном аспекте. С самых первых дней рабства в Америке многие видные представители притесняющего класса ощущали глубокое чувство вины за практику, которую они воспринимали как глубокий моральный проступок в отношении чернокожего раба, чья человеческая природа была самоочевидна. Декларация Независимости провозгласила рабству приговор. Более того, слова и действия первых трёх президентов США обозначили признание лидерами нации того, что имущественное рабство было просто неуместно. В своём завещании Джордж Вашингтон предусмотрел освобождение своих рабов. Джон Адамс отказался владеть рабами и заявил: «Любые разумные меры должны быть предприняты для постепенного искоренения рабства в Соединённых Штатах». Джефферсон сделал знаменитую запись: «Я содрогаюсь за свою страну, когда думаю о том, что Бог справедлив»; он утверждал, что «среди [его] первейших желаний ― увидеть принятие какой-то плана, которым в этой стране рабство могло бы быть упразднено законом».

О психиатрическом рабстве американские президенты, ведущие политики, врачи, священники и учёные мужи так не говорят. Соответственно, общественное мнение в подавляющем большинстве принимает и признаёт заточение невиновных людей (принудительная госпитализация) и оправдание виновных (и заточение их тоже, именуемое «защитой по невменяемости»). И то, и другое представляет собой государственное полицейское вмешательство, маскирующееся под гуманные и научные лечебные мероприятия. Многие бывшие и нынешние пациенты психиатрических учреждений, даже если тот или иной аспект психиатрической практики представляется им неприемлемым, заявляют о своей вере в душевную болезнь и отвергают упразднение психиатрического рабства. Практически каждый полагает, что психиатрическое принуждение и психиатрическое извинение преступления представляют собой «либеральные», «прогрессивные» общественные меры, а кроме того, «нравственное возвышение». Возвышение над чем? Над тем, что бессмысленно называют «несправедливым наказанием невиновных людей», как если бы добровольная система исцеления душ не была бы выходом для тех, кто следует закону, и если бы гуманная система штрафов и ограничений свободы не представляла правильных наказаний для тех, кто нарушает закон.

Ни в США, ни где-либо ещё в мире не нашлось значительного числа людей, выразивших заинтересованность в защите свободы от принудительного психиатрического вмешательства. Напротив. Большинство американцев искренне верят в то, что расширение границ психиатрического рабства принесёт стране пользу, точно так же, как в начале 1800-х большинство рабовладельцев искренне верили, что расширение имущественного рабства принесёт ей пользу. Понять это нетрудно, если мы готовы распознать самодовольную идеологию «помощи» ― крещения или лечения, ― которая поддерживала имущественное рабство в прошлом, и которая поддерживает психиатрическое рабство сейчас.

Подобно тому, как рабовладельцам нравилось видеть в себе спасителей негра от язычества, так же и психиатры любят видеть в себе спасителей недобровольного пациента от сумасшествия. «Мне кажется, что если есть право утонуть», ― пишет Дарольд А. Трефферт, психиатр-эксперт из Висконсина, ― «должно быть также и право на то, чтобы быть спасённым». Трефферт пренебрегает не только правом остаться в покое, но и тем, что право быть спасённым предполагает чью-то обязанность спасать. Он полагает ― как это делают большинство американцев ― что обязанность спасать душевнобольных является дарованной свыше работой психиатра. Так психиатр и душевнобольной сплетаются в смертельном объятии, утопая вместе в море диагнозов и препаратов.

Имущественное рабство стало первородным грехом американского идеала личной свободы, грехом, искупить который полностью нация всё ещё не может. Я продолжу доказательство того, что психиатрическое рабство стало ахиллесовой пятой этого идеала, смертельным просчётом, который всё ещё способен превратить американскую мечту в американский кошмар.

2002



* Ортодоксия (греческ. ) неуклонное следование основам какого-либо учения ( прим. русск. ред)

*Поскольку у нас есть слова для описания медицины как искусства лечения, но нет таких, которые описывают медицину как метод общественного контроля или политического управления, прежде всего мы должны дать этому название. Я предлагаю называть это явление фармакратией, от греческого pharmakon, “лекарство”, и “kratein”, правление или контроль. Подобно тому, как теократия ― это правление священников или Бога, а демократия ― правление народа или большинства, фармакратия ― правление медицины или врачей. (Thomas S. Szasz, Pharmacracy.)

Фармакратический ― здесь: связанный с подменой медицинским контролем правового или религиозного общественного контроля. Ярким примером фармакратического контроля является назначение непослушным детям психотропных препаратов, чтобы повлиять на их поведение в школе. (прим. русск. ред.)

 Parens Patriae (Лат.) “Государство как отец” (прим. русск. ред.)

 Интрузивный (Лат. Intrusio ― вталкивание) связанный с вмешательством в жизнедеятельность организма, способным привести к нежелательным последствиям. ( прим. русск. ред)

† furor therapeuticus (Лат.) экстаз терапевтический ( прим. русск. ред)

* В английском языке термин для сумасшедшего дома ― insane asylum ― дословно переводится как «убежище для сумасшедшего». ( прим. русск. ред)

* джимкроуизм (Англ. Jim Crow ― пренебрежительная кличка для чернокожих в США ) Система действовавших в США законов, устанавливавших расовую дискриминацию негров. (прим. русск. ред)

† стигматизированный (Греческ. Stigma ― клеймо на теле раба или преступника, указывающее на его статус) наделённый статусом, который делает человека ущербным в глазах окружающих. (прим. русск. ред.)

Thomas S. Szasz, M. D. Liberation By Oppression: A Comparative Study of Slavery and Psychiatry

Copyright © 2007 szasz-po-russki.blogspot.com. All rights reserved.

Опубликовано с любезного разрешения профессора психиатрии, пожизненного члена Американской психиатрической ассоциации, доктора Томаса Саса